К полудню мы пробрались через гряду дюн и выехали на гладкую равнину. Отсюда уже угадывалась близость Суэца.
Мы достигли длинных линий окопов, обвитых колючей проволокой, и разрушающегося полотна железной дороги. Нашей целью являлся пост Шатт, лежавший против Суэца на азиатском берегу канала, и мы добрались, наконец, до него около трех часов дня после сорокадевятичасового перехода.
Шатт находился в необычайном смятении, ни один часовой не остановил нас. Два или три дня назад тут появилась чума. Войска поспешно очистили старые лагери, оставив их на произвол судьбы, и встали бивуаком в открытой пустыне. Разумеется, мы ничего не знали об этом и расхаживали по опустевшим канцеляриям, пока не нашли телефона. Я позвонил в Суэц, в главную квартиру армии, и заявил, что мне нужно переехать через канал. Мне выразили сожаление, что это не входит в круг их обязанностей. Переправой через канал управлял отдел внутреннего водного транспорта, следуя притом своим собственным методам. Чувствовалось, что они не соответствовали методам Генерального штаба.
Я бесстрашно позвонил в контору водного управления и объяснил, что я только что прибыл в Шатт из пустыни с безотлагательными известиями для Главного командования. В водном управлении очень сожалели, но как раз сейчас у них не было свободных лодок. Они наверняка утром пошлют за мной первую же, чтобы она доставила меня в карантинное управление. Затем там дали отбой.
Я провел четыре месяца в Аравии, безостановочно передвигаясь с места на место. За последние четыре недели я сделал на верблюде тысячу четыреста миль, совершенно не щадя себя ради успешного хода войны. Но я отказывался провести даже одну лишнюю ночь с заедавшими меня насекомыми. Я жаждал ванны и какого-нибудь прохладительного напитка, я жаждал перемены своего платья, от грязи прилипавшего к моим натертым седлом ссадинам, какого-нибудь блюда потоньше, чем зеленые финики и верблюжьи сухожилия. Я опять сунулся в управление внутреннего водного транспорта и на этот раз говорил, как Златоуст. Не добившись никакого эффекта, я пришел в бешенство. Но тут они вторично дали отбой.
Моя ярость все увеличивалась, когда до меня донесся в трубку дружеский голос с северным акцентом, говоривший с военной центральной телефонной станции.
– Не стоит портить крови, сэр, ради разговора с этими глупыми водяными крысами.
Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных перевозок. Тут майор Литльтон, как он ни был занят, прибавил к своим бесчисленным обязанностям еще одну.
Как только он услышал, кто я и где я нахожусь, – все помехи сразу оказались устраненными. Его баркас готов, будет в Шатте через полчаса. Я могу прямо направиться в его учреждение, не объясняя причин, почему обыкновенный портовый баркас вошел в священный канал, не имея на то разрешения водного директората.
Все случилось, как он обещал. Своих людей и верблюдов я временно отослал на север к Кубри, где им дали пищу и приют.
Литльтон увидал, как я измучен, и немедленно отправил меня в гостиницу. Некогда она казалась мне жалкой, но сейчас я нашел ее великолепной.
После того, как первая враждебность, вызванная моим видом, была побеждена, я получил все, о чем мечтал: ванну, прохладительные напитки (целых шесть сортов), обед и постель. Услужливейший офицер Интеллидженс Сервис, предупрежденный шпионами о переодетом европейце в «Синай Отеле», сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.
В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Уемисс, капитан Бурместер, Невилль и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.
Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно «Дафферин», прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.
– Алленби! Что он здесь делает? – воскликнул я.
– Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.
– А Мэррей?
– Вернулся на родину.
Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный, краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мэррей и Белинг так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Это их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной запряжке.
В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля «Савой» к генералу Клейтону.
Когда я вошел, он взглянул на меня и буркнул: «Муш фади» (англо-египетское выражение, означающее «я занят»).
Но, когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью я в Суэце нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит дальше делать.
Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса.
Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.
В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого, против этих денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.
Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая бы менее привлекала всеобщее внимание, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь мой прежний гардероб, и понадобилось три дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, – скверно.
Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина и Абу-Обейды,[36] стратегическое значение восточных племен Сирии и правильное их использование как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.
Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая на меня озадаченные взгляды.
Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек – наихудший способ для нашей войны, – но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить наравне с полковником Доунеем и генералом Четвудом на старый путь тактических передвижений. Все же едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я, полy6ocoго человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и немного говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.
Под конец он поднял голову и сказал прямо: «Ладно, я сделаю для вас все, что могу».
Беседа закончилась.
Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.
Мы перестраиваем наши ряды
Я без утайки доверился Клейтону. Мне удалось добиться одобрения моего плана об Акабе, но я порядком помучился и изнервничался. Это превосходило мои способности и мои силы. По его мнению, я заслуживал право располагать самим собой.
