недуг. А там можно было бы и попутешествовать – в конце концов, он никогда не бывал в Европе. От Парижа рукой подать до Лондона, да и Италию он всегда хотел посмотреть.
Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии! [251] Возможно, Страхову удалось бы поехать с ним.
Увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле [252].
Однако Европа не впечатлила Федора в той степени, на которую он надеялся. Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно слишком замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит. Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него – всё. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте [253].
Он отправился в Лондон, где навестил в изгнании социалиста Александра Герцена, невысокого, плотного сложения мужчину с завидно густой бородой. (Несмотря на сорок лет, у Федора она только начинала расти.) Тот был восхитительным собеседником, но хотя они сошлись в идеалах, пути их воплощения кардинально различались. Герцен был прирожденным эмигрантом, джентльменом без корней в русской земле, законченным европейцем, гражданином мира, можно даже сказать, который тем не менее под настроение заявлял о патриотических чувствах. Разговор вышел сердечным, но близкими друзьями им стать было не суждено [254].
На город Чарльза Диккенса посмотреть было интересно, но отдохновения он не принес [255]. Субботними ночами мужчины, женщины и дети до пяти утра толкались на улицах в инфернальном сиянии газовых фонарей. Всё это поскорей торопится напиться до потери сознания… [256] Он бродил среди проституток и пьяниц Хэймаркета, заглядывал в казино, где играла музыка и танцевали, но мрачный характер не оставляет англичан и среди веселья: они и танцуют серьезно, даже угрюмо, чуть не выделывая па и как будто по обязанности [257]. На холоде дал шесть пенсов покрытой синяками девочке, которой было не более шести. Но что более всего меня поразило – она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния на лице… Она всё качала своей всклоченной головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь свои маленькие руки, жестикулируя ими, и потом вдруг сплескивала их вместе и прижимала к своей голенькой груди [258].
Страхов присоединился к нему в Женеве, откуда они отправились во Флоренцию через Турин и Ливорно, дни и ночи проводя за разговорами. Во время одной из прогулок по городу впервые крупно поссорились, обсуждая, всегда ли два и два равняется четырем. Страхов был вдумчивым критиком и понимал литературу, но научная подготовка порой делала его до ужаса логичным. Обсуждая проблему радикалов, Страхов настаивал, что люди должны быть ответственны за последствия своих идей. Не важно было, осознавали ли они эти возможные последствия или нет, – если настаивать на том, чтобы добавить к двум два, получишь четыре. Но для Достоевского чрезвычайно важны были намерения. Эти радикалы не хотели дурных последствий, они хотели принести добро, даже если в действиях их были ошибки или скрытые мотивы не позволяли им прийти к логичным выводам. Как христианин Федор был убежден, что даже величайшему грешнику знакомо добро и доступно искупление. Страхов же утверждал: христианская вера убедила его в том, что все люди на земле в каком-то смысле испорчены до мозга костей. Федор заявил, что подобный образ мыслей до глубины души ему ненавистен и он готов до смертного одра отрицать его и с ним бороться. После этого говорить было особо не о чем; они пожали друг другу руки и разошлись до конца своего путешествия.
По возвращении в Санкт-Петербург Федор стал часто встречаться со студенткой Полиной. Оказалось, что она была дочерью выкупившего себя крестьянина, ставшего купцом, что делало ее живым связующим звеном между интеллигенцией и землей. Наверное, казалось удивительным зигзагом судьбы, что идеалы Федора воплотились в красивой и порывистой двадцатидвухлетней женщине. У них начался роман, и вскоре Полина начала работу над новой повестью, «До свадьбы». Она попросила Федора развестись с Марией, но об этом не могло быть и речи. Он мог быть мучительно несчастлив в их отношениях, но не собирался отказываться от обязательств перед ней и пасынком. Пусть погода во Владимире была лучше, но суть заключалась в том, что Мария умирала от чахотки. Ей, возможно, не суждено было дожить и до следующего года. Федор влюбился в Полину, но не мог бросить жену в таких обстоятельствах.
Достоевский опубликовал воспоминания о своем путешествии по Европе под названием «Зимние заметки о летних впечатлениях», и любовники начали планировать совместный отъезд. Полина всегда хотела повидать Париж. Они могли отправиться в Баден-Баден и попытать счастья у рулетки. И Италия, конечно, – насколько лучше было бы ходить по старой пьяцце под руку с возлюбленной, чем ругаться с другом. Когда очередной доход от продажи «Времени» доходил бы до него, Федор пересылал бы деньги врачу Марии и учителю Паши. Поздней весной Полина первой отправилась в Париж, а Федор начал разбираться с делами, державшими его в Петербурге. Но едва только он начал готовиться к отъезду, 24 мая 1863 года пришли ужасные вести – «Время» запретила цензура.
Федор смог отправиться в Париж только в августе, на два месяца позже планируемого. Железнодорожный вокзал Санкт-Петербурга превратился в форменный бедлам: кроме привычных таможенных офицеров, полиции, гостиничных зазывал и извозчиков, кругом были солдаты, и даже некоторые путешественники были «на всякий случай» вооружены. Он устроился в купе, и поезд проследовал через Польшу к границе с Германией. Все казалось спокойным, хотя на каждой станции встречались солдаты – в деревнях и лесах прятались бунтовщики.
Недавнему националистическому восстанию в Польше была посвящена статья Страхова «Роковой вопрос». Она должна была патриотично выступить в защиту интересов России, но к своей теме подбиралась настолько кружным путем, что журнал закрыли [259].
Михаил оказался на грани краха. Братья влезли в долги, чтобы опубликовать рекламу и нарастить базу подписчиков, а теперь не могли издавать журнал, который позволил бы им вернуть деньги. Федор уже написал Тургеневу с вежливой мольбой не издавать новый рассказ, пока они не разрешат ситуацию с властями, а сам тем временем стал собирать деньги на то, чтобы присоединиться к Полине в Париже. В конечном итоге ему удалось получить заем на полторы тысячи рублей в Обществе для пособия нуждающимся литераторам и ученым, возможно,
