В стихах было щемящее чувство обманутости Западом, от которого ждали другого. И горькие строки о себе самом. О том, как много он чувствовал и как мало успел. Были прямо с чтения вслух запомнившиеся Лопатину строчки о гражданской воине:
Не рублен клинками и тифом не тронут, По горло в воде не прошел Сиваша ми, - Всего и успел, что душой прикоснулся...
Раньше в прежних своих стихах, наоборот, старался создать впечатление, что прикоснулся к гражданской войне не только душою, но и телом, настаивал на этом, а здесь с запоздалой горечью писал, как было.
В поэме несколько раз повторялись строки о какой-то русской женщине там, на последних умирающих баррикадах Гамоурга. Она появлялась то просто как женщина, которую могут убить, то как вложенная в ее тело частица нашей души, трагически присутствующей при этом последнем баррикадном бое там, на Западе.
Вячеслав читал негромко и ровно, непохоже на себя прежнего.
Дочитал, закрыл свою конторскую книгу и ничего не спросил.
В том, что услышал Лопатин, было стремление разобраться в самом себе, более высокое и, наверное, более нравственное, чем то стремление показать себя - какой ты, - которым были одушевлены прелате, даже самые хорошие, стихи Вячеслава.
Но Лопатин не сказал всего этого, просто похвалил:
- По-моему, хорошо. - И спросил про женщину: - Кого ты вспоминаешь? Наверное, Ларису Рейснер? Она писала тогда корреспонденции из Гамбурга.
- Да, ее.
- Ты ведь знал ее. - Лопатин хорошо помнил, как Вячеслав рассказывал ему о своем знакомстве с Рейснер.
- Нет, не знал, - сказал Вячеслав Викторович. - О ней много знал, а ее - нет. - И поднял глаза на Лопатина: - А что, говорил тебе, что знал?
Лопатин кивнул.
- Нет, не знал. Но захотелось, чтобы она прошла в стихах через этот двадцать третий год. Гамбург был последней революцией, которую она видела, перед тем как умереть от тифа. Ты не поклонник белых стихов...
- Все равно хорошо, - сказал Лопатин.
Он смотрел через стол на Вячеслава, на его знакомое исхудавшее красивое лицо, с высоко приподнятыми сейчас бровями, словно он чему-то внутри себя удивился, когда услышал: "хорошо".
Смотрел на это все равно, что бы ни было, дорогое лицо, дорогое раньше и дорогое сейчас, и думал, что с этим человеком надо чтото сделать. Неизвестно что, но надо!
Вячеслав Викторович задумчиво барабанил своими худыми пальцами по захлопнутой конторской книге со стихами, и Лопатин, глядя на него, вспомнил его слова в первый вечер, что он пишет книгу о своей жизни, которая никому не нужна.
Как может быть никому не нужна жизнь человека? Совсем никому не нужна? И как может быть никому не нужна книга, если она написана о жизни человека? Даже если ему самому кажется, что его жизнь никому не нужна? И вообще, что нужно и что не нужно? Не слишком ли просто мы и самим себе, и другим отвечаем на этот вопрос? Да, может быть, сейчас эта поэма про Гамбург и про двадцать третий год не нужна и даже трудно представить себе, чтобы ее сейчас напечатали. Может быть, и ты сам, если б тебе решать, не напечатал бы ее сейчас. Все так! Но наверно, когда самому человеку кажется, что он пишет никому не нужную книгу, но он все-таки пишет ее, находит в себе удивительную силу писать то, что, как ему кажется, в эту минуту никому другому не нужно, - странно, если бы это действительно оказалось никому не нужным!
Странно, если бы нравственная сила, заставляющая в такие минуты человека все-таки писать, делать не что-то другое, а писать, и писать так хорошо, как он только может, так и пропала бы даром.
Наверное, такая сила не может, не должна пропадать даром - в этом было бы что-то слишком несправедливое!
- Что молчишь? - спросил Вячеслав Викторович. - Я не жду подробностей. Можем перейти на другую тему... Едешь точно второго?
Лопатин так и не успел ответить. В дверь послышался резкий стук, и Вячеслав Викторович вернулся с одетым в шинель, застегнутым на все пуговицы Губером.
- Василий Николаевич, нам с вами необходимо ехать в штаб округа. Я сдавал на узле связи материал и получил телеграмму от редактора. Приказано соединить вас с ним по телефону.
- Поехали. - Лопатин стал надевать полушубок; он сидел за столом, накинув его на плечи.
- Нет, уж вы лучше портупею и пистолет сверху, - сказал Губер. Дежурный по штабу округа может придраться. У нас тыловые строгости.
Лопатин снова снял полушубок, расстегнул ремень с оттягивавшим его пистолетом и, надев полушубок, стал затягивать поверх него ремень, не попадая в дырки.
- А портупея у вас где?
- А черт ее знает где. Где-то оставил! Не то в Москве, не то в Сталинграде. Без портупеи хожу.
Губер только вздохнул. Запасной портупеи для приезжего корреспондента "Красной звезды" у него не было предусмотрено.
- Долго его не держите, - попросил Вячеслав Викторович, провожая их до дверей. - Я его буду с чаем ждать. И вас тоже, если на этот раз зайдете.
- Покорно благодарю, - сказал Губер. - К сожалению, не от нас зависит. Сколько продержат на телефоне.
Только когда вышли, сели в "эмку" и поехали, он сказал Лопатину то, чего не сказал при Вячеславе Викторовиче, - что телеграмма была срочная и строгая. "Непременно сегодня же любой час ночи обеспечьте разговор телефону".
- Что-нибудь новенькое, - усмехнулся Лопатин. - Загонит куда-нибудь в обратном направлении.
И спросил у Губера:
- Как у вас тут с самолетами на Москву?
- Если есть погода, идут почти всякий день. Я уже справился у оперативного дежурного. И насчет связи тоже его предупредил.
Обещали помочь, думаю, до утра не просидим.
"Эмка" притормозила на перекрестке.
Военный патруль с автоматами вел посреди мостовой двух задержанных гражданских. Видимо, задержание было серьезное, оба патрульных шли с автоматами наизготовку.
- Балуются в эту зиму у нас в Ташкенте, - сказал Губер. - Уголовники стянулись. Зима ожидалась теплой. За месяц несколько грабежей и убийств. Последние дни, правда, их крепко прижали. Проверяют, ловят, при любой попытке вооруженного сопротивления приказ коменданта: пулю в лоб! Одна банда убила в разных местах трех офицеров, находившихся после госпиталей в отпусках по болезни. Убили, раздели и в их обмундировании прибыли сюда, в теплые края, действовать.
- Поймали? - спросил Лопатин.
- Этих поймали! Верней, перебили. Отстреливались, на пощаду, понятно, не рассчитывали.
"Да уж какая тут пощада!" - подумал Лопатин.
Его передернуло от мысли об этих трех убитых где-то в разных местах офицерах. Сначала война загнала им в тело пули или осколки. Потом их выносили с поля боя, везли в медсанбаты, оказывали по дороге первую помощь. Потом оперировали, зашивали, говорили: "Будешь как новенький!" Потом везли подальше от войны, на восток, долечиваться. Потом выписали с отпускными билетами - повидаться с родными, перед тем как вновь на войну. А потом какая-то сволочь где-то ночью в глухом переулке убила и раздела.
