На место Лещинера к нам прибыл из Свердловска новый начальник главка, снабженец Уралмаща, носивший очаровательную фамилию Бяков. Не успел еще новый начальник утвердиться в своем кресле и продемонстрировать первые признаки самодурства, как местные острословы окрестили его метким прозвищем Бяка.
Примерно в середине марта 52-го Бяков вызвал меня к себе и, наговорив кучу похвал в мой адрес, предложил перейти в нижестоящие организации на другие должности «с повышением и для укрепления партийных рядов». Без труда установив, что все эти предложения Бяки — сплошная и труднообъяснимая липа, я от его «лестных» проектов отказался.
Тогда последовательный и кристально чистый коммунист Бяков отважился на откровенный подлог. Он обвинил меня в том, что я, оформляясь в Минтяжмаш, скрыл факт ареста моего отца в 1938 году. Это была тоже очевидная ложь, ибо в первом отделе хранилась написанная мною анкета, понадобившаяся ранее при оформлении мне 2-й формы допуска с грифом «Совершенно секретно». В ней я при всем желании не мог не написать о судьбе отца.
Тем не менее 22 апреля 1952 года Бяков подписал приказ № 35 о моем увольнении «в связи с утратой доверия».
Ошарашенные очередным эпистолярным шедевром Бякова члены ЦК профсоюза работников тяжелого машиностроения тут же отправили нравоучительный ответ: «Учитывая, что решение по делу т. Рафалова не обосновано фактами, доказывающими его непригодность к работе инженера-диспетчера, решение РКК профсоюза Минтяжмаша от 15.04.52 г. отменить и рекомендовать т. Рафалову обратиться в народный суд о рассмотрении его дела по существу» (протокол № 45 от 7 мая 1952 г.).
Получив столь удобный пас от ЦК профсоюза, я незамедлительно переадресовал его в народный суд Советского района.
Теперь, вспоминая о своем донкихотстве, я отдаю себе отчет в собственном безрассудстве, а главное — в полной бесперспективности борьбы с мощной и хорошо отлаженной системой беззаконий. Тем более что тогда во главе страны еще стояли зловещие фигуры Сталина и верных ему клевретов.
Меня в значительной степени подбадривало очень хорошее ко мне отношение первого заместителя министра Владимира Федоровича Жигалина. Через несколько лет, после смерти министра Николая Степановича Казакова, Жигалин возглавил Минтяжмаш.
В те годы все министерства и госчиновники вынужденно копировали режим работы Сталина, который сидел за своим рабочим столом до четырех-пяти часов утра. Поэтому во время моих дежурств Жигалин частенько вызывал меня к себе для уточнения различных вопросов, которыми я занимался. Помню, как однажды ночью Владимир Федорович вызвал меня и сказал примерно следующее: «Меня вызывают в Совмин, поэтому поговори по «вертушке» с директором Новокузнецкого металлургического комбината Беланом и выясни у него, почему так задерживается поставка металла Уралмашу и Новокроматорскому заводу. Скажи ему, что срывается изготовление шагающих экскаваторов типа ЭШ-14/65, срочно необходимых на строительстве Волго-Донского канала». Обо всех проблемах, связанных с изготовлением мощнейших драглайнов (так называли экскаваторы ЭШ, способные заменить тысячи землекопов), я был хорошо осведомлен. Тем не менее поручение Жигалина меня сильно смутило. «Ничего, ничего, — подбодрил меня Жигалин, — парень ты молодой, дело знаешь, голос у тебя поставлен, Белан его от моего не отличит. Так что вперед!» С Новокузнецком я пообщался довольно успешно. Это дало повод Владимиру Федоровичу еще не один раз доверять мне подобные переговоры.
Иногда, когда я приходил по вызову в его кабинет, Жигалин, зная о моих спортивных пристрастиях, заводил разговор о футболе, к которому он относился с неизменным уважением. Кстати сказать, сын Владимира Федоровича уже тогда делал заметные успехи в фигурном катании, а позже даже входил в состав сборной СССР по этому красивому виду спорта.
Вернемся, однако, к более прозаическим делами времени, когда «боевой офицер, с ранениями, наградами и почти десятилетним партийным стажем, считавшийся лучшим диспетчером министерства», вдруг оказался безработным.
Терзая себя всяческими размышлениями об «утраченном доверии», я невольно вспоминал о многих фактах, свидетельствующих об обратном. В голову лезли примеры о добром ко мне отношении Жигалина, о том, как мне, офицеру-фронтовику, коммунисту, доверяли возлагать венки к гробу умершего в 1948 году А. Жданова, а в 1952 году даже стоять в почетном карауле в Доме Союзов у гроба монгольского лидера Чойбалсана. И еще о многих других делах, говоривших о доверии ко мне руководства Минтяжмаша.
Но так было, а теперь все почему-то стало изменяться. Эти изменения становились заметными не только мне. Так, в народный суд поступило письмо от моего боевого товарища, политрука гвардии старшего лейтенанта Редьки. Обращаясь к суду, он просил приобщить свое письмо к делу. В нем Редька, в частности, писал: «Я лично присутствовал на партийном собрании, когда товарища Рафалова принимали в члены ВКП(б)... Т. Рафалов никогда не скрывал, что его отец был арестован в 1938 году по 58-й статье... Все это, однако, не помешало нам единогласно голосовать за принятие т. Рафалова в члены ВКП(б), ибо каждый из нас знал, что т. Рафалов не уронит высокого звания коммуниста».
Мама чрезвычайно болезненно и близко к сердцу воспринимала мои «хождения по мукам». После каждого очередного нокдауна она очень мягко и ненавязчиво пыталась отвадить меня от бесплодной борьбы с «ветряными мельницами».
Более категоричен был дядя Гриша. Он весьма строго и настойчиво стремился выбить из моей ветреной и самонадеянной головы даже малейшие надежды на успех в противостоянии с мощной чиновничьей системой, беспощадно подавлявшей любые попытки неповиновения ей. Как-то, не в меру распалившись, дядя Гриша прошипел, мне на ухо зловещую фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Это тебе не в атаку с автоматом на немцев бегать!»
Не стану испытывать терпение читателей перечислением всех бумаг и справок, спрессовавшихся в толстенный том архива суда, получившего устрашающее наименование: «ДЕЛО РАФАЛОВА». (Хорошо, что тогда никто из нас не знал еще ядовитого слова: «ДИССИДЕНТ»!)
Полагаю, что любой здравомыслящий читатель уже давно понял, что свой единственный в жизни судебный процесс я безнадежно проиграл.
Возвращаясь домой после длительных и бесполезных мытарств с вновь обретенным статусом безработного, чувствовал я себя почти победителем. Почему?
Во-первых. Нарсуд 5-го участка Советского района Москвы под председательством судьи Тарасовой вынес в адрес незадачливых представителей «школы коммунизма», призванных защищать интересы трудящихся, частное определение. В нем, в частности, было предписано: «Сообщить в ВЦСПС о нарушении порядка рассмотрения трудовых споров Президиумом ЦК Профсоюза работников тяжелого машиностроения и просить дать соответствующее указание».
