После официальной церемонии (никто не собирался проводить пышного празднества, а от свадебного путешествия из-за тяжелой международной ситуации пришлось отказаться) у Матильды дома был устроен небольшой прием, среди приглашенных присутствовали Камиль Пеллетан и Феликс Регаме. К сожалению, очень многие не смогли прийти: к тому времени под знамена успели призвать едва ли не весь Париж! Среди призванных был Эдмон Лепеллетье, по случаю свадьбы он прислал стихи (не сохранились).
Вечером молодожены незаметно удалились к себе.
Верлен позже признавался, что до самой свадьбы наивная Матильда считала, что дети появляются от поцелуев[161]. Однако пришел момент, когда молодой супруг должен был вывести ее из заблуждения.
Настало время стать тебе моей женой,
И мне стать тебе мужем настоящим[162],
что и было сделано, и неплохо сделано, если верить словам самого Верлена.
Глава VI
ПОТРЯСЕНИЯ В МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
(август 1870 — конец августа 1871)
Два сердца одному, из двух сердец одно —
Ну что ж, я «за»…
Но день, в который пал я жертвой этих чар,
Знаменовал и вам и мне погибель
Поль Верлен «Одни и другие»
[163].Верлен с облегчением узнал, что, будучи чиновником, он не подлежит мобилизации ни при каких обстоятельствах. Пусть другие отправляются воевать, он вне игры.
Молодые супруги не могли сразу поселиться на набережной Турнель, квартира еще не была обставлена. Целую неделю беззаботные влюбленные посвятили покупкам и прогулкам в окрестностях Парижа, в Версале и в Сен-Жермене.
Жизнь вошла в привычное русло. Каждый день Верлен отправлялся на работу, умиротворенный и счастливый. Матильда готовила еду в новой посуде, и каждый вечер Поль, вернувшись домой, ужинал наедине с женой. Изредка они позволяли себе такую роскошь, как прогулка в открытом экипаже.
4 сентября была провозглашена Республика, в мэрии народ громкими криками приветствовал Рошфора, и Верлен, как и многие другие, пребывал в состоянии эйфории. Пришел конец позорному режиму, и из его праха рождалась юная и бесстрашная братская республика, которая сумеет восстановить мир в стране и справедливость в обществе. Повсюду люди распевали «Марсельезу», все обнимались, чувствуя себя победителями.
Но прусская армия по-прежнему оставалась реальной угрозой. Гамбетта отдал приказ о всеобщей мобилизации, по которому в армию призывались почти все пригодные к военной службе, но еще не мобилизованные мужчины: Шарль де Сиври был направлен в форт Ножан, Леконт де Лиль, Коппе, Вилье де Лиль-Адан, Луи-Хавье де Рикар, Эмиль Блемон и многие другие пополнили ряды национальной гвардии, а Лепеллетье встретился с Виотти в 69-м линейном подразделении. Верлен, само собой разумеется, вовсе не жаждал разделить их участь, в чем его безоговорочно поддерживала мать, но под давлением Матильды, которая, превратившись в ярую патриотку, обвиняла его в трусости, он вступил в гарнизонный полк национальной гвардии и был направлен в 160-й батальон, расквартированный в Рапе-Берси. Его обязанности заключались в том, что он должен был через ночь с ружьем наперевес стоять на часах в форте либо со стороны Ванв, либо Монруж, облаченный в шинель, треуголку и сапоги. В таком виде он и изобразил сам себя на рисунке, датированном 13 октября 1870 года[164].
Первое время это забавляло Верлена: ночи были теплыми. Солдаты играли в пробку и карты или же проводили время в винных погребах вместе с местными завсегдатаями. Но вскоре пришли холода, погода испортилась, наступили белые ночи. Какой ужасный фарс! Как тоскливо без всякой пользы стоять на этих стенах, глядя на пустынную равнину, на которой кое-где зябнут мертвые деревья и извиваются изгороди садов и кладбищ. Изредка тишину нарушали треск отдаленных выстрелов или звук разорвавшегося снаряда. На самом деле в их районе ничего не происходило, но это вовсе не означало, что Верлен и его товарищи были в безопасности: в любой момент их могли отправить на передовую, а это уже совсем другое дело!
Раз в два дня он ходил на службу, где встречал коллег, которые предпочли воевать у теплой печки. Их насмешливые улыбки выводили поэта из себя. Кой черт понес его на эту галеру?[165]
Серьезно заболев бронхитом, Поль осмелился мечтать об увольнении, но полковой врач позволил ему лишь краткий отпуск. Тогда Верлен стал мошенничать. Капитану он говорил, что занят выполнением срочных работ административного порядка, а на службе объяснял начальнику свое отсутствие тем, что его к этому обязывает военная служба. Таким образом, он, как самый настоящий обыватель, целые дни напролет проводил дома, окруженный заботами матери, которая навещала его каждый день и полностью оправдывала его поведение. И если Матильда начинала возмущаться и протестовать, Поль парировал: «Конечно, тебе-то не нужно туда ходить!»
Шарль де Сиври умудрился заразиться оспой и добился длительного отпуска на период выздоровления. Какая несправедливость! Он, Верлен, в конце концов, тоже рисковал своим здоровьем, более того — своей жизнью! И тогда он решил не показываться ни за письменным столом, ни на крепостных стенах, наивно полагая, что и в том, и в другом месте уже привыкли к его отсутствию.
Верлен снова стал предаваться светским развлечениям, как будто война уже закончилась. Большинство его друзей еще не были знакомы с юной г-жой Верлен, поэтому, дабы исправить положение, они стали наносить визиты всем по очереди. Сначала они навестили Леконта де Лиля и Катулла Мендеса, которые в то время жили вместе, затем искусствоведа Филиппа Бюрти, поэта Эрнеста д’Эрвильи, гравера Фламенга, братьев Гонкуров. 27 ноября подошла очередь Виктора Гюго. Великий мэтр, который только 5 сентября возвратился в Париж, записал впечатления от этой встречи в своем дневнике. Он поклонился Матильде, а ее супругу объявил, что высоко оценил его «Песнь чистой любви», эту «бомбу с цветочным зарядом».
Верлены и сами принимали гостей. Ришар Леклид, друг Феликса Регаме, рассказывает жене в письме от 12 декабря 1870 года[166] об одном из вечеров в доме поэта, который проходил в гостиной, обитой вишневым атласом с белой и золотой отделкой. Регаме и Верлен рисовали в уголке, Шарль де Сиври играл на фортепиано, а г-жа Моте и другие гости слушали многословный рассказ Матильды о ее житье в пансионе. Леклид довольно ярко ее описал: «Представьте себе высокую шестнадцатилетнюю девицу, воспитанную в предместье Сен-Жермен, чьи рассуждения напоминают школьный учебник и которая играет в семейную жизнь, как дети играют в куклы». При общении с такой великовозрастной школьницей, наделенной изрядной долей снобизма, гостю оставалось лишь превратиться в глухонемого. «Я смотрел на нее гораздо больше, чем слушал, думая: „Боже, ну и трещотка!“»
