Концерты, выступления в спектаклях продолжались то в Москве, то в Питере, но Шаляпин был озабочен предстоящими зарубежными гастролями. Много возникало вопросов… И главный – отпустят ли его с семьей, живущей в Питере… Контрактов он заключил на несколько лет, он будет полезен для России как сборщик средств для голодающих… Ведь передал же он тысячу четыреста фунтов стерлингов в российское посольство после концертов в Англии…
Перед отъездом на гастроли в Англию и Америку Шаляпин и Луначарский договорились о том, что Совнарком примет решение об оплате и вообще о содержании Шаляпина и его семьи в период его артистической деятельности… Шаляпин выдвинул минимальные требования: уплачивать ему 1000 золотых рублей в месяц жалованья при отдельной оплате 250 рублей за репетицию и 500 за спектакль; стоимость выдаваемого академического пайка натурой из этого жалованья вычитается; разрешить ему ежегодные поездки по четыре месяца за границу; его требования столь высокой оплаты объясняются тем, что на его иждивении имеется десять человек членов его непосредственной семьи и шесть человек, которых он обязался содержать и сейчас не вправе отказаться от своего обещания.
Луначарский, изучив контракт, который прислали из Америки, написал Шаляпину письмо: «…Завидный контракт. По исчислению Наркомфина Вы будете получать там за выступление 57 с половиной миллионов на наши деньги. Вот как Вас грабим, когда платим Вам по 5 миллионов. Что касается большого дела об устройстве Вас в России, то оно все еще переваривается в недрах Совнаркома…»
Шаляпин, вернувшись, спросил Луначарского, состоялось ли решение Совнаркома. Но никакого решения пока не было. (Только через многие десятилетия удалось обнаружить, что заместитель Луначарского Литкенс даже не передавал эту записку в Совнарком, видимо полагая, что с Шаляпиным можно обходиться так же, как и с рядовыми…)
Так не лучше ли получать там 57 с половиной миллионов и чувствовать себя свободным человеком, хозяином своей судьбы, чем получать здесь 5 миллионов и чувствовать себя рабом всяких Куклиных и Литкенсов? Такой вопрос уже не стоял перед Шаляпиным. Но он сделал все для того, чтобы на очередные гастроли вместе с ним поехала Мария Валентиновна с детьми…
«Если из первой моей поездки за границу, – писал Шаляпин в книге «Маска и душа», – я вернулся в Петербург с некоторой надеждой как-нибудь вырваться на волю, то из второй я вернулся домой с твердым намерением осуществить эту мечту. Я убедился, что за границей я могу жить более спокойно, более независимо, не отдавая никому ни в чем никаких отчетов, не спрашивая, как ученик приготовительного класса, можно ли выйти или нельзя…
Жить за границей одному, без любимой семьи, мне не мыслилось, а выезд с семьей был, конечно, сложнее – разрешат ли? И вот тут – каюсь – я решил покривить душою. Я стал развивать мысль, что мои выступления за границей приносят советской власти пользу, делают ей большую рекламу. Вот, дескать, какие в «советах» живут и процветают «артисты»! Я этого, конечно, не думал. Всем же понятно, что если я неплохо пою и играю, то в этом председатель Совнаркома ни душой, ни телом не виноват, что таким уж меня, задолго до большевизма, создал Господь Бог. Я это просто бухнул в мой профит.
К моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благосклонно. Скоро в моем кармане лежало заветное разрешение мне выехать за границу с моей семьей…
Однако в Москве оставалась моя дочь, которая замужем, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотел подвергать их каким-нибудь неприятностям в Москве и поэтому обратился к Дзержинскому с просьбой не делать поспешных заключений из каких бы то ни было сообщений обо мне иностранной печати. Может ведь найтись предприимчивый репортер, который напечатает сенсационное со мной интервью, а оно мне и не снилось. Дзержинский меня внимательно выслушал и сказал:
– Хорошо.
Спустя две-три недели после этого, в раннее летнее утро, на одной из набережных Невы, поблизости от Художественной академии, собрался небольшой кружок моих знакомых и друзей. Я с семьей стоял на палубе. Мы махали платками. А мои дражайшие музыканты Мариинского оркестра, старые мои, кровные сослуживцы, разыгрывали марши.
Когда же двинулся пароход, с кормы которого я, сняв шляпу, махал ею и кланялся им, то в этот грустный для меня момент, грустный потому, что я уже знал, что долго не вернусь на родину, – музыканты заиграли «Интернационал»…
Так, на глазах моих друзей, в холодных прозрачных водах Царицы-Невы растаял навсегда мнимый большевик – Шаляпин».
Начиналась новая жизнь, полная скитаний и тоски по России…
* * *
На этом можно было бы и поставить точку в этом затянувшемся повествовании…
Но Шаляпин отбыл из России 29 июня 1922 года, а умер он
12 апреля 1938 года, то есть еще почти шестнадцать лет Федор Иванович жил, творил, страдал, любил, встречался с друзьями, растил дочерей, выдавал старших замуж, радовался рождению внуков и внучек, помогал сыновьям встать на ноги.
Столько было всего за эти шестнадцать лет… И бесконечные гастроли… В 49 лет Шаляпин был полон сил, голос звучал превосходно, контракты сыпались со всех сторон, он мог выбирать наиболее подходящие. Несколько месяцев в году он проводил в Америке, весной и летом жил и лечился в Европе, осенью и зимой снова отправлялся в гастрольные поездки по городам Америки. И где он только не побывал: в Австралии, Японии, Китае, в Южной Америке… Трудно, тяжело, но нужда толкала его в ярмо кабальных контрактов. На первых порах это легко объяснить тем, что Шаляпин и его огромная семья нуждались в нормальных условиях жизни, ведь в России осталось все, что он наживал многие годы каторжным трудом. На его иждивении оказались Мария Валентиновна и три дочери, Марфа, Марина и Дассия, двое ее детей от первого брака, служанки, горничные – и прочие. В сентябре 1923 года в Париж приехали Иола Игнатьевна с сыновьями Борисом и Федором («Нужно отдавать их в школу. Чертовская забота! и трудная вещь!» – писал Шаляпин Е.П. Пешковой), в поисках своего места в жизни бродили по Европе дочери Лидия и Татьяна, в Москве осталась Ирина – и все нуждались в его помощи. Кроме собственных детей, двух своих семей, Шаляпин содержал много нахлебников на Западе и в России. Не раз и не два он пожалуется близким, что каторжная работа выматывает его, он устает, стареет, часто мучают его болезни, то «страшный ларингит», то «старый гайморит», то «пятый день лежит с инфлюэнцей и отчаянным гриппом», то «одна связка покраснела и голос захрипает, а петь нужно во что бы то ни стало»… Но это «мелочи жизни», он стойко их преодолевает, радуясь тому, что его искусство по-прежнему волнует слушателей и зрителей, доводя их до «состояния обалдения», «голосина звучит колокольно, народы кругом радуются, а я ликую» (пишет он Ирине Федоровне 14 февраля 1928 года).
