траве и перешагиваем упавшие стволы. Как долго умирает дерево. Молодые мёртвые деревья можно вполне принять за просто накренившиеся. Часто они с зелёными листиками полулежат, опершись на соседа, положив своё тело на развилку этого ствола. Проходит пара недель качания на ветру и всё же мёртвое падает, не притворяясь более живым. В миг все листочки оказываются скукоженными, либо волшебным образом отсутствуют. Покидают ствол и ветки. Не понимаю как, но мёртвое дерево будто раздевается снимая ветви в первую очередь. Только немногие из них сломались от падения, куда же исчезли остальные? И вот, исполин лежит недвижимо начиная превращаться в валежник. Через месяц-второй ствол лежит уже далеко от места прошлого роста, отползает от корней, раскрывает кору. Его начинают таскать в качестве переправы через ручей или натирать задницей приготовляя куриный шашлык. Стволы становятся легче и их складывают квадратом для удобства пикника, режут ножом, отбивают на растопку, чернят оказавшимся рядом костром. Стволы, забравшиеся в более дикий и колючий угол, через сезон покрываются грибами, мхом, кора на них встаёт пузырями давая входные ворота насекомым. Расщелины на концах бревна походят на раскрытые рты крокодила, обломанные сучья и вдруг ставшие многочисленными дупла, какие-то дыры, походят на глаза и уши спящей змеи. На следующий год немногие оставшиеся ветки становятся острыми как иглы и ломкими как солома, ствол на несколько сантиметров зарывается в землю, с которой на него ползёт мох. Грибов становится больше, появляются не только древесные, тутовники, но и собственно человечьи кулинарные виды. Дерево снова полностью зелёное из-за мелкой растительности, всех этих миллиардов грибов-водорослей-мхов-лишайников. Где-то сбоку на ствол садится бабочка или шмель. Они живые, а дерево мёртвое. На следующий год ствол зарывается на треть в сырую землю. Если на него наступить, то чувствуется начало пустоты. Время использовать дерево как валежник уходит, внутри идёт работа по перевариванию гиганта. Это уже дом маленьких трудяг, червей и насекомых, что превратят этот дом в прах. Проходят зимы и весны, и в какой-то момент только полоска на земле покажет где лежит ствол. Мягкий как взрытая земля. Старое мёртвое дерево. Пишут, что в зависимости от породы полностью оно исчезнет за 40-120 лет. Гуляя, по нашему с псом лесу, мне иногда кажется, что этот цикл короче. Каменной плотности стволы размягчаются за одну осень, кора отстаёт за неделю, мох и грибы берут своё на ещё полустоячем дереве. Был гигант, высотой в дом, упал и превратился в кашу, в тряпку, в росу на папоротнике. Ботинок проваливается внутрь, рот крокодила отвалился, глаза-сучки закрылись, уши-дупла превратились в колодцы, полные жуков. Пень – могила дерева – сообщает как звали хозяина, сколько колец успел отмотать на земле. Подсказывает своей ли смертью ушёл или спилили аккуратно, отчего могилка-пень смотрится культурно. Кто-то невидимый приносит на могилу грибы на тонких длинных ножках каждую осень. Деревья умирают по осени, когда в лысом лесу ветер пробирается глубоко, ничем не остановленный, раскачивает и валит больных и стариков. Смерть всегда немного присутствует в лесу.* * *
Однако смерть ушла из регулярных новостей. Стала далёкой, стала жить на какой-то чужой земле, под всеми этими Новодонецками, Старолугансками. Не стало её как в прошлом году под каждым кустом. Коронавирус отступил, подрыгался судорогой омикрона, но отступил, забрав смерть с собой. Больше нет разговоров с родителями о том, что кто-то троюродный, внучатый или сосед соседа умер вчера-сегодня-когда-то от КОВИДа. Нет по секрету сказанного бывшими коллегами о всей правде, о том, что лечат неправильно, нечем лечить или лечат не в инфекции, а в психбольнице. Открывают койки в палатках, на стадионах, заманивают на работу врачей из маленьких городов. Мои друзья-врачи и сами не болеют больше по второму-третьему разу, и не рассказывают про смерти пациентов от странных осложнений. Никто не ходит на работу с инфарктом, перенесенным в тридцать лет на фоне коронавируса, никто не затаривается впрок «эликвисами», никто, абсолютно никто, не спрашивает какая вакцина лучше, что делать если привился одним и тем же уже два раза. У всех есть нюх и вкус. Ровно в тот день когда фашисты встретились, одни с другими, коронавирус в панике бежал. В медицинских телеграммах ещё есть считалочка про омикрон раз, два, три, четыре и даже пять, там, в далёкой Португалии, где-то где нет и не было моей ноги. Но эта считалочка не сопровождается реальными смертями вокруг меня. Пять настоящих волн, последней из которых был омикрон, прошли мимо унося только родителей друзей, возрастных бывших коллег по хирургии, преподавателей университета, разных мало- и среднезнакомых, соседей родственников. Я лично знал их всех, эти десятки людей в Смоленске и Москве, многим был лечащим врачом в прошлом, учеником, коллегой. Всё остановилось, закончилось, смерти больше нет. На фоне этого осознания новости про обезьянью оспу кажутся забавными, понятными и всё как будто уже было. Ирония, закрытые границы, да какая разница что там происходит с манкипоксом. СМИ отрабатывают свои деньги, люди болеют, как болели всегда. Просто заболели первые белые, первые геи, а что там было сто лет в Африке, это интернету неинтересно. Я слежу внимательно, по привычке, вступая в чаты и копируя ссылки коллегам. Вторая хайповость – новый вирусный гепатит, что уже привёл к серьёзным последствиям, вероятно, ассоциированный с КОВИД, тоже не пугает. Мне не пять лет и у меня нет панических атак даже если родится ещё пять новых вирусов. Интерес сохраняется профессиональный, трэкер включён, но как это всё далеко от того беспомощья когда знакомые тебе люди болели и умирали в 2020 и 2021-м. Посмотрим, в этом году предстоит посмотреть на многое, а то и поучаствовать.
* * *
Год начался и развивается как стресс-тест и мы вносим свой посильный вклад в разрушение мироуклада. Мы начали ремонт. Начали с самого уязвимого места дома – кухни. Умелый житель Узбекистана по имени Холик аккуратно восхищается недоделками строителей, что вскрываются за обоями и плинтусами, ваяет нам новое завтра. Вот уже снят слой потрескавшейся штукатурки потолка, обои, люстра, набатарейники. Везде потихоньку появляется ровность, покидают кухню щербины в стенах, недосрезанная монтажная пена вокруг окна, стены становятся белее, в кухне поселяется эхо. Звук в пустой комнате накануне ремонта ни с чем не перепутать. Эхо разрушения. Жизнь ячейки общества меняется. В тазу для мытья лап собаки – гипс, чай и кофе рождаются в микроволновке, хлебница живёт в шкафу, а кухонный стол – в спальне, мусорным ведром назначается пакет в ванной. Играем в однокомнатную квартиру, вернее в странную безкухонную коммуналку. Чистота всё же
