До появления «Черных досок» оставалось, кажется, года два. Они ушли у меня на ознакомление с «Владимирскими проселками», «Каплей росы», сборниками стихов. Я понял, что обнаружил на земле единомышленника, писателя редкого и мощного дарования. Ощущение духовного родства, близости жизненных и мировоззренческих позиций, определявших отношение к судьбам Отечества, его истории, вере, традициям, было настолько явственным, что невольно тянуло как-нибудь познакомиться с этим бесстрашным гигантом. А после «Черных досок» мысль о знакомстве стала просто навязчивой идеей, которая, к счастью, вскоре материализовалась стараниями моего дядюшки А. Л. Казем-Бека, знавшего В. А. Солоухина чуть ли не с конца 50-х годов.
Постепенно наша дружба становилась крепче и в сугубо человеческом плане: мы неизменно были вместе и в радостных, и горестных семейных обстоятельствах, а в некоторых случаях даже обрастали элементами почти родственной связи: моя жена крестила внука-первенца Владимира Алексеевича, а сам он был моим шафером на венчании в церкви Город-ни-на-Волге, куда вез нас на своей машине, то и дело приговаривая:
– На твоей свадьбе, Зурабчик, как видишь, я не только шафер, но и шофёр!
Вскоре после нашего знакомства В. А. Солоухин завершил работу над книгой, которая в узком кругу доверенных лиц получила конспиративное название «Кувальдяга». Тот, кто смог прочесть ее уже в 90-х годах под исконным названием «Последняя ступень», легко догадается, почему именно «Кувальдяга». Остальным скажу, что на рубеже 60—70-х годов эта повесть о превращении пламенного комсомольца в убежденного патриота-антикоммуниста под воздействием правдивой информации о коммунизме действительно могла оглушить читателя. Если бы она оказалась напечатанной (а этого не могло произойти, просто потому что не могло произойти никак), то не менее чувствительно она, конечно же, отразилась бы на самой идеологии. В одном из «камешков» (см. «Камешки на ладони») В. А. Солоухин сравнивает «Кувальдягу» в образе некоей рукописи, написанной «в стол», с пулеметом, который, будь он изобретен в XII веке, радикально и просто решил бы проблему монголо-татарского ига. Смысл этого камешка на момент его публикации (конец 70-х годов) был понятен едва ли десятку человек во всем мире!
Но мы, тот самый десяток «посвященных», прочитавших рукопись, распечатанную в трех экземплярах женой моего дядюшки С. Б. Казем-Бек, хорошо понимали, что попади она «куда надо», то стала бы настоящей кувальдягой прежде всего для самого автора. Поэтому было решено один экземпляр переправить надежным людям «за бугор» с инструкцией печатать ее только в случае ареста или смерти писателя, второй экземпляр – оставить в распоряжении автора, а третий – передать на хранение мне в качестве резервного варианта со всеми правами и полномочиями при наступлении «страхового» случая.
Ниспровергательная от начала и до конца, «Кувальдяга» являла читателю поистине демонический образ Ленина, во многом складывавшийся из его собственных высказываний и выступлений, тщательно отобранных автором из разных ленинских изданий, в том числе и закрытых для общего пользования. Все то, что давалось полунамеками и угадывалось между строк в «Письмах из Русского музея», «Черных досках», в очерках «Время собирать камни», звучало в «Кувальдяге» в открытую – мощно, убедительно и неотразимо!
Надо бы здесь упомянуть, что годы, в которые «Кувальдяга» задумывалась, обретала материал и собственно плоть, были временем подготовки и проведения «всенародных торжеств» по случаю 50-летия Октября и 100-летия его вождя. Я как-то пошутил:
– А что если посвятить «Кувальдягу» задним числом сразу обеим годовщинам? Не оставили же их без внимания наши «шестидесятники» и воздали же каждой хвалу: кто – поэмой «Братская ГЭС», кто – «Школой в Лонгжюмо», кто – зарифмованным требованием «не кощунствовать и убрать Ленина с денег»…
– А чего там еще специально посвящать, – последовал ответ, – «Кувальдяга» и так посвящена только революции и Ленину!
Много позже, уже в перестроечные годы, когда только ленивый не обрушивался на советскую власть и не клеймил большевиков, из теле– и радиопередач, а также журнальных и газетных публикаций как-то получалось, что благословенную перестройку и гласность всем своим «смелым и бескомпромиссным» творчеством готовили исключительно и только те самые «шестидесятники», а вот Солоухина подавали однобоко – только как ниспровергателя образа Ленина, который, безусловно, не был лишен отдельных недостатков, но все же…
Мы много в то время говорили с Владимиром Алексеевичем на тему крушения коммунизма и активной роли в этом процессе наших горе-либералов.
– Видишь ли, нам с либералами пока по пути, – говорил он. – Это, образно говоря, нечто вроде группового возвращения с какой-нибудь пирушки. Вышли вместе и вместе идем в одном направлении – в сторону стоянки такси. А когда доберемся до нее, то, сев в такси, определенно поедем в совершенно разных направлениях…
– Эх, если бы можно было подговорить таксистов выставить на лобовое стекло табличку «Либералов не обслуживаем», – размечтался я…
На многолюдных митингах той поры В. А. Солоухин часто говорил, что коммунистическую скверну следует изживать на корню, а не на уровне веток и кроны, и поэтому выводить на чистую воду надо прежде всего Ленина и его банду, разрушивших вековые устои самобытной России. И только во вторую очередь можно вести речь о тех, кто сменил их на руководящих постах, тем более, что Отечественная война вынудила сталинскую плеяду ослабить идеологическую узду и хоть частично, но обратиться все же к национальным историческим и духовным ценностям.
И вся доморощенная либеральная нечисть мстила за это русскому писателю сначала потоками клеветы и издевательств в открытой прессе, а потом – излюбленным приемом замалчивания вплоть до полного остракизма. Настолько, что в скорбные дни кончины и похорон великого поборника русского слова и духа суммарное эфирное время, которое отвели его памяти все наши телеканалы вместе взятые, едва ли превышало 1,5–2 минуты!
Я не без гордости вспоминаю, что мы с женой нередко оказывались своеобразным «полигоном» для апробирования новых произведений писателя, становясь первыми читателями еще неопубликованных вещей. Всякий раз, выражая свое восхищение от прочитанного, я подчеркивал, что из его творений первым среди равных считаю «Смех за левым плечом».
– И ты можешь обосновать это свое предпочтение? – спрашивал Владимир Алексеевич.
– Во-первых, – говорил я, – это самое православное Ваше произведение. Романтический образ души, устремляющейся из глубин бесконечности в рождающееся тело младенца, ориентируясь на надкупольные кресты сельского храма – это восхитительно! Но главное – это тема воспитания новоявленной души в сознании, что она никогда не оказывается вне очей Божиих и что только от нее самой зависит, будет ли плакать за правым плечом Ангел-хранитель и злорадно хихикать за левым – бес-искуситель. Вообще тема «Христос и дитя» в этой повести дана не менее блистательно, чем в «Лете Господнем» у Шмелева.
