Когда умер народный артист, щедрое государство определило сыну-школьнику пенсию – 300 рублей, а вдове – 400 (до денежной реформы 1961 года). Но это были, конечно, крохи. Когда наступило полное безденежье, Елизавета Моисеевна стала потихоньку сдавать знакомому ювелиру свои колечки. Однажды, после тягостных раздумий, даже отнесла ему сережку с бриллиантиком из пары, подаренной ей когда-то мужем на день рождения. Выручила 18 тысяч рублей (баснословную по тем временам сумму), а вторую спрятала в шкатулке на совсем уж черный-черный день. Сева, кроме радио, стал подрабатывать на дубляже зарубежных фильмов, и к 12 годам уже имел немалый опыт закадровой работы. Обычно детей озвучивали актрисы-травести, но Севу нанимали даже без конкурсов, прекрасно зная, что этот парнишка – будущий актер – не подведет.
«С рождения я жил с верой в крепкую мужскую дружбу. Когда я в детстве читал легенды про рыцарей Круглого стола, – вспоминал Всеволод, – то и не представлял, что одного из них однажды встречу. Мне было 17 лет, когда я узнал Володю. И я по сей день продолжаю верить в этих рыцарей, в настоящую дружбу, потому что узнал его. Смешного, невозможного, заводного, наивного, мудрого… Я полюбил его сразу. Никакой специалист по медицине или по психологии не объяснит, что нас свело…»
Юность Севы Абдулова счастливо совпала с хрущевской оттепелью. Позже он ностальгически вздыхал: «Замечательное было время! Как я попал на «Маяк» (площадь Маяковского), совершенно не помню. Иду, смотрю: стихи читают – остановился… Стал ходить туда достаточно регулярно со своим однокурсником Сережей Гражданкиным… В хорошие дни вся площадь была заполнена народом. Кто хотел – выходил к постаменту, читал стихи. Свои или чужие. Я там много чего читал: Цветаеву, Пастернака, Гумилева, Давида Самойлова… Старался читать то, что не напечатано, что мало знали… Нас то и дело хватали, арестовывали, сажали на пятнадцать суток. Ну и что? Хватают – значит, боятся, значит, слабы, ничтожны… Весело все это было. Мы были молоды, мы были сильны, мы любили жизнь, и, главное, мы верили: «Наше дело правое – мы победим»… Однажды привели меня в комнату милиции. Попросили что-то почитать и им. Я стал читать. В этот момент втащили каких-то пьяных и стали избивать ногами. Я на этом фоне с пафосом читал: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»
Вначале власти не позволяли себе беспредела: избить, да еще при свидетелях, в 60-м такое было еще невозможно… Постепенно власти распоясывались и наглели все больше и больше… Стали исключать из институтов. И вот тут-то я порадовался, что я не комсомолец. Ведь как делалось? В первый день исключали из комсомола, на второй приходил полковник с военной кафедры и говорил: «Офицером Советской Армии изгнанный из комсомола быть не может». На третий – исключение из института…»
Первокурсником он женился на студентке МВТУ Наташе, которую знал еще со школы. Сразил с ходу, придя на первое свидание с отцовской трубкой в зубах. Когда через год у них родилась дочь Юлия, они втроем переселись на старую абдуловскую дачу в 50 километрах от Москвы. Юный отец гордился своим мужеством и героизмом: вскакивал в 5 утра, таскал воду, топил печку, собирал в чемодан пеленки и электричкой добирался до Москвы. Перед лекциями в Школе-студии забегал домой, замачивал пеленки, в перерыве между занятиями прибегал (благо училище было в двух шагах от родительского дома), стирал. А большого вечернего перерыва в самый раз хватало, чтобы погладить пеленки. Потом он складывал их в чемодан и возвращался на дачу… А там жена с упреками: «Ну что, нагулялся, отдохнул? А я тут целый день с ребенком…»
«Родители развелись, – рассказывала повзрослевшая Юлия, – когда мне было два года. Но у меня всегда был папа… Я не жила ни с мамой, ни с папой. Они были очень молоды, и каждый пытался устраивать свою личную жизнь. Меня забирала к себе мамина тетушка, которая не имела собственных детей… Но все мое воспитание – это мой отец!»
Укреплению уз молодой семейной пары вряд ли способствовали регулярные ночные посиделки Севиных друзей по «Маяку», «пламенных революционеров» Буковского, Ковшина, Делоне, Галанскова, которые избрали абдуловскую дачу в качестве «конспиративной квартиры», где можно было до рассвета обсуждать свои прожекты по переустройству общества.
«Однажды, – вспоминал Всеволод, – у меня был серьезный разговор с Володей Буковским, я сказал ему: «Я не революционер. Это не мой путь. Я не делаю подлостей, по мере сил помогаю хорошим людям. Я могу прийти на площадь, почитать мои любимые стихи, и мне плевать, что кто-то запретил их печатать. Но заниматься революционной деятельностью – это не мое призвание».
Никого из друзей-диссидентов Абдулов не предал. А когда в начале 70-х КГБ завел уголовное дело на Владимира Буковского и довел его до суда, Всеволод метался по Москве в поисках толкового адвоката, который отважился бы защищать обвиняемого. Просил он об этом, кстати, и Владимира Высоцкого. В конце концов «обменяли хулигана на Луиса Корвалана…».
В Школе-студии Абдулов чувствовал себя непринужденно и свободно. Свои театральные «университеты» он прошел давным-давно, еще школьником имел немалую актерскую практику, многие преподаватели были близкими приятелями родителей, бывали у них в гостях. Экзамены и зачеты по общеобразовательным дисциплинам Сева сдавал играючи. Пока однокашники еще размышляли о «сверхзадаче» простенького этюда, он уже уверенно и профессионально смотрелся на студийной сцене. Всеволод был легок в общении, со всеми ровен и доброжелателен, умел красиво ухаживать за девушками и стареющими актрисами, которые подрабатывали в училище на хлеб насущный. В общем, казался беззаботным баловнем, которому легко сходили с рук мелкие студенческие шалости. Среди сокурсников особо ярких индивидуальностей не наблюдалось. Разве что фактурно выделялся Борис Химичев да шустрый, подвижный Гена Корольков.
Неудивительно, что Всеволода тянуло к старшим, настоящим, во всяком случае уже дипломированным, актерам, во взрослые компании. Высоцкий, разумеется, тотчас познакомил его со своими друзьями с Большого Каретного. «Там, – вспоминал Абдулов, – была блестящая компания: Кочарян, Утевский, Макаров, Шукшин, – но им всем еще только предстояло состояться…» А в доме на Немировича-Данченко уже Высоцкий, по мнению Абдулова, «находил… то, к чему подсознательно стремился. Весь этот дом – легенда, сейчас он увешан мемориальными досками, а в те годы все эти люди были живы, встречались во дворе, запросто заглядывали друг к другу в гости. Когда Володя попал в театр Пушкина, там играла Фаина Раневская. Их тогда разделяла невероятная дистанция, а в этот дом она приходила запросто, как и он, и они общались на равных. Наконец, в нашем доме ему было просто хорошо…»
