«Принц и танцовщица» вышел на экран в июне 1957 года. Критика встретила его вполне благодушно, но зрители фильм не оценили, сочтя скучным и откровенно слабым. Мэрилин в картине явно переиграла Лоуренса Оливье, «сумев показать жизнелюбие, легкость, веселье и наивность, которые кажутся естественными, хотя в душе героини уже давно слышны лишь отзвуки разбитых надежд».
Супружеская жизнь с Артуром уже почти превратилась в карикатуру на то, о чем мечтали два ее первых мужа — Доэрти и Ди Маджо. Она возилась на кухне и пылесосила квартиру. Но эта новая роль явно ей не подходила. Примерно в это же время выяснилось, что она беременна. Последовавший через полтора месяца выкидыш поставил крест на ее будущем материнстве. Она все быстрее скользила вниз, по опасной спирали из доморощенного психоанализа, алкоголя и сильнодействующих лекарств. Из этого туннеля ей уже было не выбраться.
Быть любимой тобой, только тобой...
На всех парах мчится поезд. Она виляет задницей, неистово щиплет струны своей укулеле и напевает: «Все катится в тартарары, а мне хорошо, я совсем сошла с ума». И вдруг замолкает. Из-за подвязки у нее выскальзывает фляжка виски. А на дворе — сухой закон. Чуть позже она скажет: «Я могу бросить, когда захочу. Только я не хочу». Это одна из лучших сцен из знаменитого фильма «В джазе только девушки».
Поначалу сценарий Мэрилин не понравился. Еще меньше ей понравилась роль Душечки. Очередная безмозглая блондинка! Разве не от этих «душечек» она сбежала из Лос-Анджелеса? Но под давлением Миллера она соглашается на участие в картине. Финансовое положение супругов несколько пошатнулось, а предложенный гонорар составляет 200 тысяч долларов1 — плюс 10 процентов от продажи билетов.
Тем временем в Голливуде ее не то чтобы забыли, но спешно подыскивали ей замену. «Фокс» нашел Джейн Мэнсфилд и нарядил ее точно в такое же золотистое платье, в каком Мэрилин блистала в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок», Шери Норт досталось рубиново-красное. «Юниверсал» заказал для Корин Калвет копию корсета из «Реки, не текущей вспять»; еще в двух облегающих корсетах щеголяла Мейми Ван-Дорен. «Коламбия пикчерс» сделала ставку на некую Клио Мур, которую целыми днями натаскивали, обучая ходить, как Мэрилин. В «МГМ» и «РКО» от претенденток не было отбоя: Барбара Лэнг, Джой Ленсинг, Дайана Дорс... «Большинству этих молодых женщин так и не довелось узнать, способны ли они на нечто большее, чем подражать неподражаемому», — пишет Дональд Спото. Ближайшее окружение Мэрилин начало проявлять беспокойство и умолять ее вернуться в кино. Она же поглядывала на своих незадачливых соперниц с отстраненным благодушием, а иногда даже прибегала к их помощи, чтобы отвязаться от назойливых поклонников. «Если ко мне пристают на улице, я иногда говорю, что я — Мейми Ван-Дорен или Шери Норт», — признавалась она Бобу Стайну в журнале «Redbook».
Над ролью Душечки она в основном работала дома, не ограничивая себя ни в еде, ни в питье. Она довольно сильно поправилась и снова забеременела. При всем страстном желании сохранить ребенка в июле 1958 года она все же уезжает на съемки фильма. Съемочная площадка снова превращается в поле брани. Уайлдера бесит присутствие Полы Страсберг. В прессу просачиваются самые безумные слухи. Говорят, например, что Мэрилин позволяет себе опаздывать к началу съемки на восемь, а то и на девять часов. Бюджет картины летит ко всем чертям, туда же отправляется график работы и здоровье Уайлдера. А на экраны выходит одна из самых блистательных комедий всех времен и народов. Мэрилин оказалось достаточно открыть рот и пропеть: «I wanna be loved by you» да пару раз чирикнуть: «Пу-пу-пи-ду» — и всех ее соперниц навсегда поглотил мрак безвестности.
В Нью-Йорк она возвращается в ноябре. Совершенно измотанная. Измученная бессонницей, которую пытается побороть щедрыми порциями хереса и «кровавой Мэри» в смеси с амиталом — сильным барбитуратом, абсолютно противопоказанным беременным женщинам. 16 декабря у нее случается второй выкидыш. Артур понимает, что его жена на грани срыва. Не в состоянии ей помочь, он пишет киносценарий на основе своего рассказа, опубликованного в «Эсквайре». О тех, кто слетел с катушек...
Мальчишник
1955 год стал пиком карьеры Эда Файнгерша и началом его головокружительного падения в безвестность. В том же году харизматичный директор фотоотдела Музея современного искусства Эдвард Стайхен организовал крупнейшую фотовыставку. Это была грандиозная манифестация, призванная самым наглядным образом убедить всех вокруг, что фотография — это тоже искусство. С немного наивным пафосом выставка называлась «Семья человека». Стайхен пригласил 273 фотографа из 68 стран мира. Их работы, размещенные в галереях МОМА, в некотором роде представляли всю историю человечества. Тон этому многоголосию задавала американская ода универсальным семейным ценностям, терпимости и гарантии безопасной жизни. Экспозиция включала несколько тематических разделов: детство, труд, любовь, материнство, война и так далее. Ее участниками стали Вилли Рони, Уолтер Сандерс, Анри Картье-Брессон, Роберт Франк, Робер Дуано, Лизетта Модел, Мануэль Альварес Браво, Дороти Лэндж, Эллиотт Эрвитт, Брассай и многие другие. Все фотографы предоставили свои работы безвозмездно. «Кто только не критиковал эту затею, — вспоминает Джулия Скалли. — Стайхена упрекали в том, что в угоду собственной концепции он выдергивает снимки из контекста и стирает индивидуальные различия между фотомастерами. Но отрицать огромное значение и престиж этой выставки просто невозможно. Ее успех, помимо всего прочего, увеличил число фотолюбителей». После Нью-Йорка «Семья человека» отправилась в мировое турне (от Токио до Москвы, с остановками в Лондоне и Париже)2, собрав девять миллионов посетителей. Каталог выставки стал одним из бестселлеров 1955 года. Из работ Файнгерша Стайхен отобрал для выставки две фотографии, изображающие чернокожих музыкантов. Обе и поныне хранятся в МОМА. Одна из них впоследствии часто перепечатывалась и публиковалась. Дансинг. Поздний вечер — или раннее утро. Танцпол опустел, оркестр умолк. Только пианист еще сидит за роялем. Мы понимаем, что он играет не ради денег и даже не ради публики, едва угадываемой в густой тени. Он играет для себя. Голова, чуть склоненная набок, не в фокусе, словно душа музыканта растворилась в мелодии. Четко видны только крупные руки, уверенно лежащие на более чем реальной клавиатуре3. Это не просто фото джазового музыканта, это «джазовое фото» — манифест импровизации. Не случайно сам Эдди считал ее одной из наиболее удачных своих работ. В тот вечер у него в камере закончилась пленка. Но вид пианиста настолько захватил его, что он во что бы то ни стало хотел его сфотографировать. «Сколько у тебя кадров осталось?» — обратился он к коллеге. «Один». И Эдди, позаимствовав его фотоаппарат, поднялся на сцену и сделал одну из своих лучших фотографий. Без вспышки, без дополнительной подсветки, в скудном освещении опустевшего клуба. Как умел он один.
