Да, я думаю, что он смеется над моей музыкой, над всеми инструментами, на которых я играю. В глубине души я я сама сентиментальна, а между тем я ежесекундно оскорбляю сентиментальные натуры своим философским и насмешливым видом…
Я смеюсь над всеми, смеюсь и над собой, но при одной мысли, что кто-нибудь может посмеяться надо мной, я прихожу в ужас!
Быть может, я никогда больше не увижу его, но эти же размышления можно отнести и к другому.
В данный момент кумиром является Ж. Его не называют по имени: для женщин это просто он, которого они жаждут увидеть…
Раньше этот он назывался П. Теперь это Ж. Потом будет X или У… Это только краткая формула для выражения множества желаний и стремлений…
Воскресенье, 9 декабря 1883 г.
Я чувствую такой сильный подъем духа, такое стремление к чему-нибудь великому, что едва касаюсь ногами земли. Меня только ужасает мысль, что у меня не хватит времени сделать все, что я хотела бы сделать. Такое состояние, быть может, и обессиливает, но я счастлива.
Итак, мне уже не долго осталось жить. Вы ведь знаете: слишком одаренные дети наперед осуждены… Но шутки в сторону, я убеждена, что свеча сломана на четыре части и горит со всех концов. Я не хвастаюсь этим. Леонардо да Винчи делал все, но ничего не сделал в совершенстве. Микель Анджело… Но Микель Анджело не занимался скульптурой 13 лет прежде, чем взяться за первую картину. Не смейтесь над тем, что я упоминаю имена таких великих людей. Я знаю, что я ничто, я не сравниваю себя с ними, но когда для примера указываешь на Микеля Анджело или на Леонардо да Винчи, никакие возражения немыслимы.
Среда, 22 декабря.
Когда тебя пожирает честолюбие и когда во имя его работаешь, тогда все остальное исчезает. Упорный, беспрерывный труд поглощает тебя всю целиком, и ни на что другое становишься неспособной. Что ж, — значит, художники никогда не влюбляются? Я не говорю этого: вполне законченный художник может доставлять себе эту роскошь. Но за то в то время, как он наслаждается любовью, его работа либо совсем приостанавливается, либо она близка к этому.
Суббота, 25 декабря.
Я просила Жюлиана прийти посмотреть мою статую. Эскиз ее уже готов. Он остался от нее в восхищении и наговорил мне массу слов, вроде «отлично, превосходно, захватывающе, восхитительно». Я перестаю уважать Жюлиана!
Для него все хорошо: и мой большой пейзаж, и голова Армандины, и маленькая девочка. «Сначала, — сказал он — вы работали довольно хорошо, потом очень хорошо. Теперь наступает время, когда вы будете писать отлично».
И я не схожу с ума от радости? Нисколько. Почему? — спросите вы. Да потому, что не таково мое собственное мнение о себе; потому, что я сама не очень довольна собой, — я хотела бы лучшего, большего! И не думайте, что это мучительное недовольство гения, это… ну, я не знаю, что это такое!..
26 декабря 1883 г.
Счастье вытекает из некоторой моральной и умственной близорукости. Но оно несовместимо с теми утонченными потребностями души и ума, которые должны быть врождены и приобретаются с таким большим трудом. Человек с такими развитыми вкусами страдает на тысячу ладов, между тем как заурядный человек незнаком с такими мучениями. Так страдал бы человек, который на все смотрел бы в микроскоп. Несчастный не мог бы ни есть, ни пить, ни любить…
Недостаток вкуса и такта, глупые разговоры, богато разукрашенные гостиные, жалкие картины, — все оскорбляет, раздражает, утомляет и прежде всего делает человека печальным: чутко воспринимая все возмущающее и отталкивающее, он впадает в особый род равнодушия, — равнодушие печали и смирения.
27 декабря 1883 г.
Славянской расе чего-то не хватает. Она заимствовала кое-что у всех национальностей, усвоила себе все их приемы, но… как бы это сказать? Все это она восприняла как-то на лету, бегло, частично. Славяне глупы и остроумны, вкусы их утончены и грубы. Право, не знаешь в конце концов, как их характеризовать! Ну, а я? Очевидно, я считаю себя совершенством. Иначе как же объяснить то вечное недовольство окружающим, которое я испытываю на каждом шагу? Я объясняю его тем, что, обладая всеми достоинствами, я не умею ими пользоваться. В этом отношении дело обстоит так же, как с моим талантом. Я богато одаренная натура, но все мое богатство еще не проявило себя. Однако, довольно шутить… это значит вторгаться в чужие владения.
Воскресенье, 30 декабря 1883 г.
Пришел Эмиль Бастиен. Он вернулся из Дамвилье, гле Жюль пробудет до февраля.
Я люблю только свою славу. Молю тебя, Господи! Помоги мне не разбрасываться, помоги мне сосредоточить свои силы! Я потеряла три или пять дней, — и это меня жестоко угнетает.
Понедельник, 7 января 1884 г.
Я работаю над портретом Дины.
В три часа заехала за мной и за Клэр жена маршала Канробера, чтобы поехать с визитом к Буланже. Этот охранитель старины бранил «неприличную» выставку Манэ, кричал, что это «возмутительно» и все повторял: «куда мы идем?!» Я поддакивала ему так удачно, что Клэр пряталась в уголку мастерской, чтобы не хохотать громко.
Мне кажется, что все кончено, что уже никто больше не полюбит меня… Впрочем, я ведь скоро умру…
Вторник, 8 января.
Только что принесли мою Навзикею, глупый рабочий сделал ее слишком большой. Я не жалуюсь, но это, наконец, утомляет. Если бы я хоть принадлежала к тем набожным людям, которые приносят свои страдания в жертву Богу в надежде на награду! Проще всего было бы не мучить никого…
Среда, 9 января.
Я снова кое-что переделала в фигуре, что на левой стороне картины, и, кажется, очень удачно. У меня даже является искушение снова вернуться к идее о карающем и награждающем Боге.
При своей разносторонней натуре я могла бы быть счастливейшим существом в мире… если бы только я хорошо слышала…[11]
Суббота, 12 января.
Мадам Канробер заезжала за мной и за Клэр. Мы отправились к Тони Робер Флери и к Лефебру. Приходится сознаться, что я была несправедлива к последнему, недостаточно ценила его талант. Теперь я увидела идеально написанные вещи. Это совершенство в смысле ясности, точности и грациозности исполнения. Я предпочитаю его манеру манере Энгра. В картинах Лефебра нет ничего неясного, туманного, — напротив, в них все дышит неумолимой, всепокоряющей точностью, а мягкость его линий буквально очаровывает. Я думаю, ему нет равного в изображении нагого человеческого тела. В его тонах нет сочности, но за то есть изящество и чарующая мягкость, в которой в то же время чувствуется огромная сила. Портреты его удивительно хороши, хотя им недостает блеска и, быть может, некоторой доли идеализма. Но необыкновенная верность рисунка заставляет забывать обо всем… почти обо всем.
