Положительные качества практически всегда имеют своим продолжением качества отрицательные.
Савва Тимофеевич был человеком страстей. Страстей сильных, порой безобразных и почти всегда разрушительных. Юность прошла, унеся с собой в прошлое карточные игры и кутежи в цыганском таборе. Морозов стал человеком солидным и не позволял себе забываться подобным образом. Но молодые годы оставили ему в наследство другие увлечения. Те, что были на виду, — дорогие вина и сигары, изысканная еда. И те, которые сам Савва Тимофеевич предпочитал не афишировать, — увлечение женщинами.
В. И. Немирович-Данченко писал: «Человеческая природа не выносит двух равносильных противоположных страстей. Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии — стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо поведет к трагическому конфликту, а Савва Морозов мог страстно увлекаться.
До влюбленности…
Личностью, идеей, общественностью… Самым громадным, всепоглощающим увлечением его был Максим Горький и в дальнейшем — революционное движение».
Д. А. Олсуфьев, хорошо знавший Савву Тимофеевича, писал о «его слабом характере». Однако в данном случае «слабый характер» вовсе не означает «слабая воля». Речь, скорее, идет о другом: слабость Морозова заключалась в его неумении отказаться от того, что доставляло ему удовольствие. Это в равной мере относилось и к удовольствиям самым невинным, и к пагубным — тем, которые влекли за собой неприятные последствия, вредили самому купцу или его семье. Савва Тимофеевич мог очень хорошо отдавать себе отчет, почему ему не надо увлекаться той или иной женщиной, есть ту или иную еду, делать что-то ради удовлетворения тщеславия… и все-таки увлекался, и ел, и делал — до тех пор, пока не доходил в своем увлечении до самого дальнего предела. Пока не происходило событие, говорившее ему: дальше идти по этой дороге нельзя, она заканчивается обрывом. Почти с тем же колоссальным трудом, с каким он отказывался от приятных вещей и ситуаций, он отказывался от привычного, от того, что давным-давно стало неотъемлемой частью его существования.
Страсти обуревали Морозова и в повседневной жизни. Так, ссориться с членами семьи он не любил, по возможности старался уйти от конфликта. Но еще меньше он любил, когда кто-то врывался в его жизнь, смешивая планы, отнимая время и силы. Когда такое случалось и осложнялось к тому же назойливостью, Савва Тимофеевич давал волю гневу. Сначала сдержанно, в корректной форме. «Когда Морозов сердился, он всегда говорил «по-купецки» — словоерсами». Однако холодность, отстраненность нередко являлись предвестниками настоящей бури. Если собеседник не желал оставить Морозова в покое, если его настойчивое желание изменить что-то в жизни купца задевало Савву Тимофеевича за живое, это провоцировало настоящий взрыв эмоций, вспышку неконтролируемой ярости. В подобный момент облик купца обезображивался, он не помнил себя от ярости. Трудно сказать, доходило ли дело до рукоприкладства, но некоторые семейные ссоры в морозовском доме-завершались битьем посуды. А. Н. Серебров сообщал об одной из таких ссор с участием супруги Морозова, Зинаиды Григорьевны. Она произошла незадолго до кончины Саввы Тимофеевича, в период продолжительного эмоционального спада. «Не успела захлопнуться за мною высокая дубовая дверь, как из спальни послышался шум: два голоса, перескакивая друг через друга, подымались все выше и выше, пока истошный крик Саввы не оборвал это состязание:
— Убью-ю!
Что-то большое, стеклянное грохнулось на пол и разбилось вдребезги».
Морозов хорошо понимал страстность своей натуры, но бороться с ней было ему не под силу. Все, что он мог, — как можно глубже укрывать бушующие в душе страсти — до тех пор, пока они, подобно кипящей лаве, не прорывались наружу. Возможно, если бы Савва Тимофеевич оказался человеком крепко верующим, подобных сцен в его жизни случалось бы меньше, он старался бы осадить себя, не давать внутренним волнениям выплескивать пену своего гнева наружу. Но Морозову это не удавалось. Якоря в виде веры у него не было.
Будучи человеком весьма состоятельным, Савва Морозов поражал окружающих неприхотливостью в быту. Он отнюдь не стремился к приобретению дорогой одежды и, как сказали бы сегодня, аксессуаров. Внешний облик его отличался скромностью. Время от времени одежда на купце-«миллионщике» выглядела затрапезно или просто неряшливо. А. В. Амфитеатров описывает Морозова как «небольшого ростом, коренастого человека, в каком-то блине вместо фуражки, в довольно-таки поношенных серых штанах и — без часов.
— Что вы, Савва Тимофеевич, всё у других спрашиваете, который час?
— Потому что своих часов не имею-с.
— Так вы бы купили!
— Денег нету-с, а маменька-с не дарит-с.
Он был неотделенный сын Марьи Федоровны Морозовой, которой чудовищными капиталами — знаменитыми морозовскими капиталами — и ворочал, как полномочный распорядитель. Свой личный капитал он имел незначительный и любил это напоминать и ставить на вид».[104]
Схожий пример приводит Марк Алданов: «Костюм у него был даже не от Мейстера, недорогой, и белье не голландского полотна, а простое». К этому наблюдению автор добавляет свой комментарий: «Ему было не совсем ясно, почему одевается он дешево, тогда как дом, мебель, лошади стоят огромных денег. Но он не понимал в своей жизни и более важных вещей». Думается, в данном случае Марку Александровичу изменила его наблюдательность, и «непонимание» Морозова тут ни при чем. Внук Морозова, общавшийся с его женой — своей бабушкой, Зинаидой Григорьевной, свидетельствует: ей было присуще «суетное тщеславие, стоившее порой немалых затрат». Роскошный дворец, слуги, приемы, экипажи — все это Морозов завел главным образом ради жены. Недаром авторы многочисленных описаний отмечают, что его кабинет был самой скромной комнатой; это бросалось в глаза на фоне общей роскоши, царившей в морозовском особняке на Спиридоновке. «В кабинете Саввы — все скромно и просто, только на книжном шкафе стояла бронзовая голова Ивана Грозного, работа Антокольского. За кабинетом — спальня; обе комнаты своей неуютностью вызывали впечатление жилища холостяка». Максим Горький отмечал неприхотливость хозяина, указывая на его нелюбовь к крикливой роскоши: «Я не однажды замечал, что он смотрит на пеструю роскошь комнат, иронически прищурив умные свои глаза. А порою казалось, что он ходит по жилищу своему как во сне, и это — не очень приятный сон. Личные его потребности были весьма скромны, можно даже сказать, что по отношению к себе он был скуп, дома ходил в стоптанных туфлях, на улице я видел его в заплатанных ботинках».
