Встаёт вопрос: а к чему вообще эти напряжённые поиски, если Гончаров априори принимает традиционные народные идеалы, прежде всего православие? Если идеал не только русского народа, но и всего человечества, во всяком случае той его части, которая именует себя христианами, определился почти две тысячи лет назад? Ведь и сам Гончаров однажды вполне определённо высказался на эту тему в статье о картине И. Н. Крамского «Христос в пустыне»: «Христианская вера имеет огромное и единственное влияние. Если она способна развиваться до фанатизма и давать героев и мучеников, то она, как стимул, имела всемогущее влияние на творческую фантазию художника. Все почти гении искусства принадлежат христанству… Оно одно… воздвигло новые и вечные идеалы, к которым стремится и всегда будет стремиться человечество… чище и выше религии христианской — нет…» Тогда какой же ещё идеал ищет молодой писатель? А вместе с ним, заметим, и вся большая русская литература: A.C. Пушкин, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский? Все они пытаются решить для себя вопрос не столько об идеале (идеал этот незыблем для них), сколько о путях к нему современного человека, с его специфическими проблемами, привнесёнными в психологию человека новыми условиями жизни. И при этом каждого интересует своё. Скажем, Ф. Достоевскому и Н. Некрасову интересен вопрос: а возможна ли в условиях явной социальной несправедливости «кровь по совести». Достоевский создаёт своего Раскольникова, а Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо?» — атамана Кудеяра (он же инок Питирим), который считает, что можно получить прощение от Бога через убийство негодяя. Пушкина в этом плане всегда занимает одна проблема: свобода человека и его «само-стоянье» в любых жизненных, в том числе и во враждебных, обстоятельствах: «Самостоянье человека — залог величия его». А Гончаров? Его интересует проблема даже не сегодняшнего, как выяснится позже, а завтрашнего дня: христианский идеал и цивилизация, христианство и культура. В этом смысле он предтеча Серебряного века, религиозно-философских исканий Н. Бердяева, Д. Мережковского и др.
Начинающий осторожно «западничать» ещё со студенческих лет Гончаров строит свой особый идеал: идеал «человека-джентльмена», или, иначе, «порядочного человека». Его «джентльмен» — это попытка совместить христианство со светской этикой, с культурой. Основной вопрос, который будет занимать его уже до конца дней: как соединить «вечность» и «историю», личное традиционное верование, «веру отцов», с обретенными в университете и современном обществе понятиями и ценностями культуры и цивилизации? Это исходная точка всех его главных размышлений. Проблема эта должна была вновь обостренно осмысливаться им в общении с Майковыми и их литературным окружением. Она оказалась актуальна для духовных поисков русской интеллигенции в течение всего
XIX века и с новой силой религиозного интеллектуального ренессанса вспыхнула в начале XX века.
Дворянско-интеллигентская масса в 1830–1840-х годах уже в значительной мере утратила традиционный религиозный инстинкт. Достаточно напомнить, что еще любимый профессор Гончарова — Н. И. Надеждин — опубликовал в своем журнале «Телескоп» знаменитое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, перешедшего из православия в католицизм. «Чаадаев постоянно доказывал преимущество католичества над прочими вероисповеданиями и неминуемое и близкое его над ними торжество. Не менее настойчиво Чаадаев утверждал, что русская история пуста и бессмысленна и что единственный путь спасения для нас есть безусловное и полнейшее приобщение к европейской цивилизации».[144] Однако было бы ошибкой думать, что Чаадаев был исключительным явлением. Достаточно сказать, что исполненный религиозных исканий православный Гоголь писал
С. П. Шевыреву: «Я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем». Чаадаев поставил весьма важный, животрепещущий для многих в XIX веке вопрос: «Возьмите любую эпоху в истории западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году по P. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем у этих народов; вы увидите, что эти нации всегда жили жизнью одушевленной, разумной, плодотворной, что им с самого начала дана была некоторая идея и что погоня за этой идеей, ее развитие создали всю их историю; что, наконец, они всегда творили, выдумывали, изобретали. Скажите мне, где та идея, которую мы развиваем? Что мы открыли, выдумали, создали?»[145] Это был вопрос, который многих мыслящих людей, даже патриотов, ставил в тупик. Роль России как лишь хранительницы православия, апостольской веры, роль, развивающая внутренние, обращенные к Богу, а не внешние, социально-исторические, творческие возможности человека, становилась в глазах интеллектуального большинства все менее привлекательной. Проснулась жажда созидательного, творческого внешнего начала, жажда осмысления и построения христианской культуры. В попытках Гончарова осмыслить христианство как культуросозидающую силу можно найти некоторую перекличку с идеями Чаадаева. Недаром в одной из своих статей об Островском писатель раздражённо говорил о том, что наша история — вереница событий без внутреннего содержания: один князь пришёл, убил прежнего, сел на престоле, пришёл другой князь, убил его, сел на престоле… России нужно было пройти через цареубийство, революцию, эпохальную трагедию изгнанничества, прежде чем пришло осознание величия ее роли в мире именно как хранительницы духовной Истины, а не строительницы цивилизации в ее западном понимании. Лишь пройдя через все испытания, русские писатели и философы поняли значение «скромной» роли России. Об этом хорошо написал Борис Зайцев: «Истина все-таки придет из России… в… бедности и простоте, тишине, чистоте, незаметно, без парадов и завоеваний. Придет… чтобы просветить усталый мир». В середине XIX века до понимания этого было еще далеко. Мираж культуры и цивилизации завораживал и манил, отвращая от традиционных народных корней. К счастью, Гончаров был в числе тех немногих, кого этот мираж не соблазнил. При этом Гончаров не переболел детской «корью» русского славянофильства. Он сразу пошёл дальше. Писатель взращивал свой патриотизм на идее соединения традиционных русских ценностей с западной прививкой. Он мыслил как государственник и в этом смысле признавал приоритет экономического и политического устройства общества. Россия же в этом плане явно отставала от Европы, и он видел свою задачу как национального художника и патриота в том, чтобы помочь русскому человеку усвоить необходимое на Западе и при этом, соблюдая всё ту же золотую середину, остаться самим собой. Понятия цивилизации и культуры остались для него навсегда в числе важнейших, однако романист никогда не придавал материальной стороне жизни, техническому и цивилизационному прогрессу самостоятельного значения — вне религиозной истины. Он не поступается главным: христианство, православие имеют для него абсолютную, ничем не колеблемую ценность. И если он ищет способы и меру привнесения европейских цивилизационных достижений в русскую жизнь, то не в ущерб духовности, не в ущерб своей вере в «вечную жизнь». Такая постановка вопроса рождала в русской культуре самые различные вариации мировоззренческих поисков: западничество, славянофильство, почвенничество и пр. Включился в этот поиск и Гончаров, который в 1840-х годах начал своего рода эксперимент: попытку осмыслить культуру в свете христианства, а христианство — в свете современных цивилизационных достижений. Это явилось базовой основой его миросозерцания и выделило его из ряда других крупнейших русских писателей. Причём романист пережил в рамках указанной идеи и некоторую эвоюцию: искривление путей России в период революционно-демократического кризиса 1860-х годов, а также личный опыт, полученный во время плавания на фрегате «Паллада», заставили его в своё время ещё более акцентировать православие как хранилище нравственной и религиозной истины.
