Яков Кумок - Карпинский

1919 год. Пожалуй, за всю историю академии, которая насчитывала без малого 200 лет, не знавала она такого разброда, отчаяния, упадка, перемежаемых взрывами единения, восторга, фантастических проектов. Общие собрания проходили в нетопленном гулком зале, и Карпинский с трибуны, с которой привык говорить о материи Земли или бюджетах отделений, докладывал о крупе, теплых портянках и масле...

Уже два года он президент. Когда после выборов его поздравляли друзья (а то были первые выборы, прежде президенты назначались высочайшим указом), то говорили о достойном увенчании его карьеры, о почете, которым окружено его имя; он отшучивался: «Мне устраивают торжественные похороны». И ни поздравители его, ни сам он и подозревать не могли, какая доля ждет его на этом посту,  к а к а я  работа ожидает...

Александру Петровичу восьмой десяток, он не сразу разобрался в неистовом коловороте событий, происходящих в стране. Всю жизнь он прожил в науке, для науки; ему больно видеть заколоченные лаборатории, пустые кабинеты, неподвижные динамо-машины. На прием приходят старые коллеги, садятся, не снимая шапки, не развязывая шарфа — у президента не топлено; решают, где раздобыть полкило химикалиев для производства опытов.

— А вы слышали, Александр Петрович, такой-то подался в Новочеркасск — там у него родственники держат свиней, так он надеется у них прокормиться...

— А вы знаете, такой-то уехал в Берлин. Увы, отговорить не удалось...

Они прекрасно помнят такие, казалось бы, недавние и неправдоподобно далекие времена, когда переезд кого-либо из академиков в другой город, смерть кого-либо или даже болезнь становились событием, коллеги спешили навестить родственников, кого-то предостеречь, кому-то помочь, кого-то утешить. Теперь уезжают многие, умирают многие, болеют еще больше...

День президента заполнен хлопотами: раздобыть для кого-то пару валенок, вязанку дров, найти корм для собак Ивана Петровича Павлова, соседа по дому и друга. Вместе с Алексеем Максимовичем Горьким заседает он в Комиссии по оказанию помощи нуждающимся ученым и литераторам, распределяет жилье и посылки из-за границы, пайки и книги. Он заботится о каждом академике — и как же ему в такой-то момент не вспомнить о своем беспокойном и великом современнике, забыв все то, что разделяло их в недавние и неправдоподобно далекие годы... Тем более он слышал, что Федоров болен, Федоров голодает...

И он едет к нему домой. Застает в постели. Евграфу Степановичу трудно ходить. Он сильно ослаб, больше лежит. Об их беседе мы знаем со слов Людмилы Васильевны. Академия обновилась, объясняет Карпинский, все, что раньше возмущало в ее порядках Евграфа Степановича, изживается. Наука будет служить людям труда. Просит дать согласие на баллотировку. Федоров дает.

И Карпинский садится и пишет еще одну рекомендацию Федорову. Вместе с ним ее подписывают Вернадский, Курнаков, Крылов — ярчайшие светила на небосводе русской науки того времени.

В январе 1919 года Федорова выбирают действительным членом Академии наук.

«Он со всей энергией принялся за работу, — вспоминала Людмила Васильевна. — Извозчиков не было, приходилось ходить голодным до трамвая, и он очень уставал. Паек — моя надежда — оказался незначительным, а Евграф еще непременно делился со мной, как ни старалась я отнекиваться. При такой слабости своей он еще умудрялся мечтать: с лихорадочно блестящими глазами говорил о Кольском полуострове, о его апатитах, сиенитах и возможных там залежах золота, хлопотал об экспедиции в Америку молодых ученых».

Однако силы заметно убывали, вскоре он вынужден был прекратить свои поездки на трамвае в академию.

Он подолгу недвижимо сидит в кресле: по-видимому, перед внутренним взором протекает вся его жизнь.

«В один из самых голодных дней Евграф грустно сказал: «Теперь, на склоне лет, вспоминаешь пережитые кипучие страсти и с удивлением себя спрашиваешь: к чему было все это? Кому были нужны те внутренние волнения, которые приходилось переживать при проявлении несправедливости? Да и всегда ли это были истинные несправедливости?»

Поразительное признание в устах умирающего! Он судит себя и не во всем оправдывает, посылает прощальное «прости», и нельзя не думать, что оно не относится к Карпинскому, человеку, которого он так когда-то не любил, ревновал к его налаженной и удачливой жизни и истинную душу которого он, кажется, в конце концов оценил.

Весной Евграфа Степановича не стало.

Карпинскому же предстояло прожить еще много лет, много поработать, бороться за преобразование академии, выпускать книги...

Теперь, когда читателю известно, какую роль сыграет академия в жизни Александра Петровича и какую роль сыграет он в жизни академии, стоит рассказать немного о ней самой.

Академия давно, незаметно и постоянно занимала его мысли, потому что была вместилищем и символом науки солидной, прочной, торжественной, как само ее здание с восемью колоннами под фронтоном и двумя лестничными маршами, сходящимися у колоннады. Он полюбил академию задолго до того, как приобрел хоть какое-то право постучаться в ее массивную дверь; но он не хотел «какого-то» права, не мог себе этого позволить именно из-за любви и внутреннего пиетета перед этим научным форумом; он дал согласие баллотироваться лишь тогда, когда работы его получили признание; и нисколько не сетовал на избрание в адъюнкты, что по первоначальному проекту 1724 года означало «студент», «ученик академика».

Сергей Федорович Ольденбург (запомним это имя!) как-то остроумно заметил, что у каждой академии свой характер: Берлинская, например, гуманитарная, наша естественно-математическая. С определением можно бы и поспорить, но то, что ни одна академия не похожа на другую, так что подчас затруднительно их сопоставлять, и склад каждой определяется не одними потребностями страны и науки, но и характером народа, — верно. Великий Петр начертал: «Понеже ныне в России здание к возрощению художеств и наук учинено быть имеет, того ради невозможно, чтобы здесь следовать в протчих государствах принятому образцу...», то есть никак нельзя переносить к себе слепок с западной формы, и продолжил: «но надлежит смотреть на состояние здешнего государства... и такое здание учинить, через которое бы не токмо слава его государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была».

Прекрасно Петр понимал, что такая приноровленная к «здешнему государству», истинно  Р о с с и й с к а я  академия возрасти может только самовитым неспешным ходом, без понуканий и одергиваний; академик требует почитания. И с какой же обдумкой, оглядкой подходил к первому — и уж оттого особого смысла исполненному акту (потому как: зачин, пример для будущего!) — назначению  п е р в о г о  президента. Посылая библиотекаря своего Шумахера в Европу присмотреться, выискать, а буде кто приглянется, то и замолвить словечко насчет переезда в Петербург — Петр что же наказывал? Не только многознание его оценивать, но и доброе сердце — ведь он хотел видеть у себя «социетет» наук и художеств, не просто, значит, собрание ученых и деятелей искусства, а доброе, братское содружество их.