— Видите ли, — продолжал мой собеседник, — я говорю о таком моменте, который еще не наступил, но который может произойти. Вы заявляете, что уверены в победе. А фюрер считает, что быстро справится с Советским Союзом. В то же время в Германии есть влиятельные круги, которые думают по-иному: они полагают, что ни та, ни другая сторона не сможет одержать победу. Тогда наступит момент, и, возможно, это будет не так уж нескоро, когда обе стороны сочтут целесообразным мирно урегулировать конфликт на определенных условиях. Эти германские круги хотели бы, чтобы их точка зрения стала известна в Москве…
В ответ на эти рассуждения я сказал, что, как мне представляется, никакого серьезного разговора на поднятую Ботманом тему быть не может, пока германские войска не покинут советскую территорию, а на это вряд ли сейчас можно рассчитывать. Так что разговор, который затеял Ботман, мне кажется совершенно беспредметным.
Но я, конечно, доложил руководству о пробных шарах Ботмана, и по возвращении в Москву об этом была составлена докладная записка Наркому иностранных дел.
Разговоры с бароном Ботманом на эту тему состоялись еще несколько раз за время нашего путешествия. Он вновь и вновь уверял, что не одобряет нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, и специально подчеркивал, что это не только его личное мнение, но и точка зрения влиятельных кругов в Берлине. Он повторял, что дальнейшее развитие событий на фронте может привести к такому моменту, когда для обеих сторон станет очевидной необходимость прекращения войны и мирного урегулирования, и тогда те лица, на которых ссылается Ботман, смогут оказать соответствующее влияние и сыграть свою роль.
По-видимому, Ботман действительно выполнял поручение каких-то людей в Германии. Иначе трудно объяснить те рискованные разговоры, которые он вел. Он даже осмеливался рассказывать анекдоты о гитлеровцах. Рассказал, например, такой анекдот, который, впрочем, я и раньше слышал в Берлине: Гитлер инспектирует сумасшедший дом. Выстраивают всех умалишенных, и, когда появляется фюрер, они поднимают руку в фашистском приветствии и выкрикивают: «Хайль Гитлер!» Только стоящий в стороне человек никак не реагирует на появление фюрера. К нему подбегает разъяренный Гитлер и спрашивает, почему он не приветствует его. Тот отвечает: «Простите, но я не сумасшедший, я здешний врач».
Тот факт, что уже в первые недели войны какие-то влиятельные немцы решили через барона Ботмана пустить эти пробные мирные шары, мне представлялось весьма знаменательным.
Барон фон Ботман, несомненно, принадлежал к числу дипломатов «старой школы». Таких в германском министерстве иностранных дел осталось немало. Они исправно служили Гитлеру, были, разумеется, националистами и приветствовали победы вермахта, но в глубине души им претили введенные Риббентропом грубые методы нацистской дипломатии. Надо полагать, идеи, которые развивал фон Ботман, разделяли и многие другие политики старшего поколения, которые с большой тревогой восприняли решение Гитлера о нападении на Советский Союз. Это подтверждает, в частности, трагическая судьба бывшего германского посла в Москве графа фон дер Шуленбурга. Присутствовавший в Кремле в момент передачи Шуленбургом Советскому правительству официального объявления войны Павлов рассказывал, что Шуленбург сделал это заявление со слезами на глазах. От себя этот старый дипломат добавил, что считает решение Гитлера безумием. Позднее Шуленбург оказался причастен к неудавшемуся покушению на Гитлера и был казнен.
Простояв в Нише несколько дней, мы, наконец, снова двинулись в путь. Гитлеровцам не удалось осуществить свой маневр. Им пришлось вернуться к первоначальному варианту обмена советской колонии на болгаро-турецкой границе. Детали этого обмена мы обговорили со шведскими представителями, когда наш поезд находился в Софии.
Затем наш состав двинулся в сторону Турции, к болгарскому пограничному городу Свиленграду. Здесь мы простояли еще два дня. Спустя сутки после нашего прибытия в Свиленград подошел второй состав с членами советской колонии. Мы вновь уточнили списки, после чего пересекли турецкую границу.
В турецком городке Эдирне нас ожидали новые железнодорожные составы. Здесь же нас встречали представители советского посольства в Турции и консульства в Стамбуле. Советскую колонию приветствовал также местный губернатор. Вечером он устроил прием в честь советских дипломатов. На следующее утро из Стамбула была доставлена одежда для экипировки интернированных немцами советских граждан.
Небольшая группа дипломатов в середине дня отправилась на машинах в Стамбул, а вся советская колония выехала туда поездом.
В Стамбул мы прибыли поздно вечером. Уже стемнело, улицы были пустынны. Освещенные яркой луной блестели минареты мечетей. Остановились мы в помещении советского консульства, здание которого окружено старинным парком. Следующий день был посвящен последним формальностям, связанным с эвакуацией советских граждан на Родину. В порту стоял белоснежный теплоход «Сванетия», который служил местом кратковременного отдыха для прибывших из Германии советских граждан. Мы же — группа советских дипломатов — выехали поездом в Анкару. Прежде чем сесть в ночной экспресс, нам надо было пересечь на катере Босфор. В тот вечер водное пространство, отделяющее Европу от Азии, было спокойным. Заходившее солнце освещало воды Босфора в розовато-свинцовый цвет. По мере того как мы удалялись от берега, все выше поднимался величественный купол и минареты Айя-София — крупнейшей стамбульской мечети, замечательного памятника византийской архитектуры.
В Анкаре нас ждал специальный двухмоторный советский самолет…
Сделав круг над крышами Москвы, наш самолет приземлился в Центральном аэропорту — там, где теперь находится главная вертолетная станция. Была вторая половина солнечного летнего дня. Когда затихли моторы и мы сошли по трапу на зеленую траву аэродрома, трудно было сдержать волнение. Царившая кругом тишина казалась обманчивой. Все это время мы только и думали о том, что наша страна дни и ночи ведет жесточайшую битву. А тут пахло разогретым на солнце клевером, над полем мирно вились жаворонки. Но уже Ленинградское шоссе встретило нас грозными приметами войны. Сразу же бросился в глаза укрепленный на торце одного из зданий плакат — строгое лицо русской женщины, в поднятой руке — текст военной присяги и надпись: «Родина-мать зовет». Несколько раз наша машина обгоняла нестройно марширующие ряды ополченцев. Фасады домов причудливо раскрашены зелеными и коричневыми разводами, оконные стекла заклеены крест-накрест полосками бумаги. Так в первые же часы Москва предстала перед нами в суровом военном облике.
