Сергей взял бумажку и выскочил из сарая, но на середине двора вдруг изменил направление и побежал к воротам крича:
— Не стреляйте! Не стреляйте! Корзун, не стреляйте!
Огонь прекратился, и мы слышали, как, распахнув ворота, он говорил кому-то:
— Там их четверо. Комиссар с ними.
И стало понятно, почему на эту встречу он вызвал не только меня, но и моих заместителей. Сам ли он это выдумал или в гестапо ему приказали — план был ясен: сразу обезглавить отряд… И мы даже пулю ему вдогонку не успели послать!
— Вот когда он показал себя, — сказал Куликов, жестко сжимая губы. — Уж я-то его знал.
А Сураев добавил:
— Э-эх, жалко, что вы не разрешили расстрелять его. А теперь вот самим приходится погибать через такую гадину.
Это был упрек — жестокий и справедливый упрек командиру. Да, я не разрешил. Не сумел догадаться. Сергей жил, как свой человек, в хорошей семье и аккуратно выполнял все наши указания… Но — аккуратно ли? Вот он сбежал из Холопиничей, не пошел с отрядом в Нешково, без спросу поехал регистрироваться, не явился по вызову на связь. Одно к одному. Сопоставить бы только эти факты. Не догадываться надо было, а проверять. Строже. Придирчивее…. А вот теперь — окружены. Я даже зубами скрипнул от злости. Но мысли были ясные, отчетливые. Старался, насколько это возможно, представить себе расположение огневых точек противника. Должно быть, они заняли дом напротив, через улицу. Конечно, так: ведь в этом доме жила сестра Корзуна. Значительно левее — колхозные сараи, и оттуда была стрельба. С обеих сторон вдоль улицы били пулеметы. А сзади, со стороны озера, на огородах, тоже строчит пулемет. Пожалуй, из такого кольца и хорошо вооруженным трудно выбраться.
Вот и сиди, и жди. Правильно говорят, что хуже всего на свете ждать и догонять. А когда приходится ждать смерти… совсем плохо! Да, смерти, незачем себя обманывать.
— Стрелять до последнего, живыми не сдаваться! — сказал я своим товарищам тоном приказа. Потом подумал и добавил: — Оставить по одному патрону для себя.
— Есть, товарищ комиссар.
И снова все замолкли. Странный наступил перерыв. Мы перевели дух, приникли к холодной земле, но успокоиться не могли. Напряжение не ослабевало ни на минуту. Такое бездействие тяжелее боя… А мысли бегут… Вспоминается… Почему перед смертью вспоминается так много, и многое — непонятное раньше — становится таким ясным?.. Я словно раздвоился. Гляжу из-за дубового косяка в неприкрытую дверь сарая, вижу белый снег, черный забор и над ним колеблющиеся отсветы выстрелов и яркие ниточки трассирующих пуль. Я не пропущу, я замечу любое движение противника. А где-то внутри меня, словно стремительно развертывающиеся кадры киноленты, встает и давнишнее, и настоящее. Все вместе. Я не боюсь смерти. Сколько раз встречался с ней лицом к лицу. И в своих товарищах я уверен. Но мы знаем коварный замысел врагов. Они хотят взять нас живьем. Будут с тебя кожу сдирать или повесят, как говяжью тушу, подцепив железным крюком за челюсть (так повесили хорошего партизана полтавчанина Шевченко). Радоваться будут твоим мучениям: «Поймали комиссара!» Но это им не удастся!.. И укоризненный голос говорит мне: «Сам виноват!» Суровый укоризненный голос. Да ведь это звучит в моей памяти голос старого учителя и друга комиссара Чепыженко из Чонгарской дивизии! Я совершенно ясно представляю себе его лицо, вижу, как он качает головой: «Ну, Антон, попал! А разве я не учил тебя еще в тридцать третьем году? Ты был и пионером, и комсомольцем и стал коммунистом. И везде тебя учили. От бойца ты вырос до комиссара. Сам учишь других. Разве можно простить тебе такую оплошность? Раззява!» Да, гак он и говорил, бывало, наказывая и выручая меня. И сейчас бы ты выручил меня, дорогой учитель, и опять повторил бы это обидное слово «раззява». Вот и Батя тоже твердил мне, и совсем недавно, о бдительности: «Ваша доверчивость — большой недостаток. Погибнуть — дело не сложное. Смелость без ума — не велика сума». Ох, как бы мне сейчас попало от Бати!.. А в самом деле — что он скажет о нашей гибели? Ведь он даже не узнает, как это произошло, кто нас предал. Сергей использует мою записку как оправдательный документ. Он и Батю может заманить в такую же ловушку… Нет, этого не будет! Надо хоть какую-то весточку послать. Пусть и Батя, и все наши товарищи услышат правду. Пусть и наши далекие семьи, и наши дети узнают, что мы не попусту пропали, что мы погибли в бою, как подобает советским солдатам, не сложив оружия… Пошарив в кармане, я вытащил пачку денег, тридцаток, и вдруг мне пришло в голову, что именно на тридцатке и надо написать: другую бумажку затопчут, не посмотрят на нее, а тридцатку и затоптанную обязательно поднимут, а значит, и прочтут.
«Батя, нас предал Сергей. Держим бой. Будем биться до последнего патрона. Живыми не сдадимся. Прощайте!»
Написал и бросил тут же в сарае; потом — на другой тридцатке, потом — на третьей: какая-нибудь из них попадется в руки наших друзей.
Мы не переставали следить за врагами сквозь щели сарая.
На белом фоне сугробов видно было, что полицаи прошли двором в хату. Должно быть, обыскивали ее и вернулись обратно во двор. Держась на приличном расстоянии от двери сарая, Сергей прокричал:
— Сдавайтесь, ребята! Вас четверо, а против вас — восемьдесят четыре человека. Что вы будете умирать за большевиков? Если вы сдадитесь, вам все простят. Вам хорошую работу дадут.
Голос его срывался, должно быть, от страха, а слова подсказывал Корзун, угрожая ему пистолетом. Мы молчали, и предатель, обращаясь уже не к нам, негромко произнес:
— Я вам говорил. Комиссар живым не сдастся. И остальные такие же заядлые.
Полицаи снова начали стрельбу. А мы лежали, притаившись, на земляном полу и не отвечали ни на слова, ни на выстрелы.
Враги решили перехитрить нас. В нашем сарае, только в другой стороне, стояла корова вдовы Соколовской. Полицаи воспользовались этим: сунули в руки старухе фонарь, послали ее вперед, якобы за коровой, а сами за ней, с гранатами.
Разгадать этот нехитрый маневр было легко. Я приказал своим:
— Приготовить гранаты. Будем прорываться.
Как только передний полицейский подошел шагов на пять, Куликов выстрелил в него из пистолета, а я, распахнув дверь сарая, выскочил наружу.
— За Родину! Смерть предателям! Ура!
Куликов и Сураев бросились следом за мной.
Полицейские сразу очистили двор, а мы, стреляя на ходу, выбежали из ворот. Я бросил вслед убегавшим одну гранату, потом вторую и был уже посреди улицы. Но пулеметы противника ударили с обеих сторон. Сураев упал, и мне пришлось вернуться.
— Сураев, ты жив?
