Среди расстрелянных была и Нина Соколовская. Когда-то Корзун ухаживал за ней, пытался сватать — и вот выдал немцам. Ясно, что он сделал это не по каким-нибудь идейным соображениям, нет — с самого начала своей службы у гитлеровцев он знал, что Нина была активной комсомолкой, что она помогает партизанам, но будто бы только сейчас вспомнил об этом. И ревность тут тоже не играла никакой роли: после отказа Нины стать его женой он очень быстро утешился с другой женщиной, а с Ниной и позднее с ее мужем Сергеем продолжал поддерживать отношения, я бы сказал дружеские, если бы можно было говорить о дружбе предателя. Ведь у предателя все строится на шкурных интересах: вчера клялся в любви, а сегодня обрекает на расстрел — лишь бы выслужиться перед начальством. Такова психология предателя, и Корзун — типичный представитель этой психологии.
Таким же был и Сергей. Он предал свою первую семью, женившись на Нине Соколовской, а потом предал и наше дело, и нас, и Нину; и после памятной симоновичской ночи ушел вместе с убийцами своей жены, опасаясь нашего возмездия. Он бы и своего собутыльника Корзуна предал, если бы Корзун не успел сделать это раньше его. Как мы узнали позднее, Сергей был расстрелян немцами по доносу Корзуна.
В конечном счете вся эта история не принесла немцам никакой пользы. Полицаи лишний раз почувствовали свое бессилие. Жители «партизанской деревни» еще больше возненавидели фашистов. И широко — из волости в волость, из района в район — пошел слух о новой партизанской удаче. Белорусское крестьянство с радостью повторяло этот слух, разнося его все дальше и дальше, к Минску, к Витебску, к Орше…
Когда мы докладывали Бате о своем симоновичском окружении Куликов назвал наше положение безвыходным. Григорий Матвеевич усмехнулся:
— Да, здорово вы попали в ловушку… Так, говоришь, безвыходное положение?
— Безвыходное.
— А как же вы из него вышли?
Мы засмеялись.
— Так то-то же. Безвыходных положений не бывает. Но и в ловушки попадать не надо. Помнить надо, какой у нас враг.
— Нет уж, теперь они до меня не доберутся. Никакой пощады полицаям! — горячо воскликнул Куликов.
— Тоже неверно. И тут надо разбираться, с кем имеешь дело.
— А чего с ними разговаривать? — Куликов даже удивился. — Взял гранату и — «руки вверх!».
— Приходится разговаривать, за один стол садиться. Если это нужно для народа, пойдешь и сядешь, и будешь говорить.
— Я — не политик. У меня автомат, — и Куликов ласково похлопал ладонью свое оружие.
— Вот и видно, что ты еще не созрел. А еще комсомолец. Обязан быть политиком. Я это серьезно говорю… И ты смотри, комиссар (тут он обернулся ко мне), придется заняться с ним, недопонимает парень. Так он может важное дело провалить… Да, кстати, на днях мы поедем к Кулешову, к гилянскому бургомистру. Тоже будет дипломатическая встреча. И я обязательно вас возьму обоих.
— Нет уж. Вы меня лучше не берите, — сказал я, — а то я могу сорваться.
— И ты тоже! Тем более возьму!.. — Батя, кажется, рассердился немного. — А мне, думаешь, легко?.. Оба поедете, и никто не сорвется.
Кулешов еще до войны пользовался скверной репутацией: пьянствовал, растратил казенные деньги; его судили за это, отстранили от педагогической работы. Ясно, что морально разложившийся человек не может быть воспитателем советской молодежи. Но бытовое разложение является только ступенью к полному нравственному падению, к предательству. Потому-то фашисты, устанавливая свою власть в оккупированных районах, выбирали самых отпетых, опустившихся, нетерпимых в советском обществе людей. Потому-то старый шпион Сорока, сделавшись чашницким бургомистром, и рекомендовал на должность бургомистра Гилянской волости Кулешова.
Партизаны еще летом вынесли Кулешову смертный приговор и выполнение его поручили Куликову и Гаврикову. Но привести приговор в исполнение они не успели.
В гилянской школе был директором Степан Колос, коммунист, один из наиболее активных чашницких подпольщиков, человек безусловно надежный. У него был припрятан радиоприемник, он распространял среди населения сводки Совинформбюро, и мы часто заходили к нему послушать радио. Секретов от него у нас не было. И вот когда Куликов рассказал ему о приговоре над Кулешовым, Колос посоветовал подождать. Убить всегда успеется, но Кулешов может еще пригодиться нам. Он трус, пустой и тщеславный человек, его легко можно будет взять в руки. Доводы Колоса показались нам убедительными и приговор был отменен.
И Кулешов действительно помогал Бате, рассчитывая, что это спасет его, когда возвратится Советская власть. Он даже просил выдать ему какую-нибудь расписочку или справочку, одним словом, документ, удостоверяющий его «заслуги». Григорий Матвеевич, конечно, никакой справки не давал и умел вовремя осадить и припугнуть Кулешова, а нам не раз напоминал, что с этим двуличным и беспринципным человеком играть опасно, что использовать его можно только до тех пор, пока держишь в руках, и полагаться надо не на его слова, а на его трусость.
Вот этому-то Кулешову и назначил Батя свидание под самый Новый год. Кулешов обещал доставить нам оружие откуда-то из Сенинского района. Надо было подробно договориться с ним обо всем.
Ясной морозной ночью приехали мы, человек двадцать во главе с Батей, в самый центр Гилянской волости — Кушнеровку. Ермакович, командир народного ополчения в Московской Горе, заранее предупредил Кулешова, и тот разослал наиболее рьяных полицейских по волости, выдумав им подходящие командировки, а они и рады были попьянствовать на приволье. Люди Ермаковича вели наблюдение за тем, чтобы нам не устроили в Кушнеровке какую-нибудь ловушку. Само собой разумеется, и мы расставили заставы на лукомльской и чашницкой дорогах.
Занятый организацией охраны, я пришел к Кулешову позднее, когда переговоры уже закончились и шла беседа обо всем и ни о чем. Комната, в которой происходила встреча, была разгорожена невысоким барьером; очевидно, в присутственные дни он отделял бургомистра от посетителей. Теперь по ту сторону барьера сидели трое. Среди них Батя — лицом к двери. Он первый увидел меня.
— Заходи, Антон Петрович. — И когда его собеседники обернулись, добавил: — Мой заместитель, познакомьтесь.
Те вскочили и подчеркнуто вежливо и преувеличенно радостно приветствовали меня. Каждый из них, словно после долгой разлуки с хорошим другом, брал мою руку обеими руками, потряхивал и пожимал ее, умильно заглядывая в глаза. Я не люблю этой манеры. Помнится, еще в детстве слышал от отца, что так здороваются только самые неверные люди.
