Когда эсэсовцы ушли, нам приказали вернуться в палату и отобрали рабочую одежду.
По лагерным правилам, в госпитале нельзя было находиться более недели. Тех, кто поправлялся за это время, отправляли назад, в трудовые лагеря, а остальных — в газовую камеру. По инструкции немцы обязаны были строго за этим следить и регулярно прореживать ряды больных женщин, но комендант сказал, что мы можем не волноваться, он всегда сумеет замаскировать нас под рабочих.
Одной операции на моей ноге оказалось недостаточно. Понадобилось снова вскрывать рану, чтобы выпустить гной. Сейчас я не понимаю, как можно было жить с такой одуряющей болью. Нога плохо слушалась, она оставалась скрюченной, и даже после войны я долго не могла распрямить ее до конца.
Кроме еженедельных селекций, немцы любили устраивать внезапные неплановые проверки. Мы знали об этом и выставляли дозорных, которые, когда видели, что нацисты идут к нам в палату, кричали: «Шесть!», и все успевали лечь на свои места и укрыться одеялами. Проверки выглядели так: врывались офицеры, крепкие, сытые, высокомерные и наглые, чисто и тепло одетые; они переходили от одного топчана к другому, приподнимая одеяла своими тростями, и бессовестно рассматривали нас. Мы пытались улыбаться им и вообще выглядеть довольными и веселыми, всем своим видом показывая, что с нами все в полном порядке. Это было необходимо, ведь они могли любую из нас по своему желанию отправить в газовую камеру.
Иногда я удивлялась, зачем немцы вообще заводили подобные госпитали для больных, когда основная их цель состояла в том, чтобы уничтожить как можно больше евреев? Зачем же им надо было лечить нас? Я нашла ответ: они это делали для того, чтобы еще больше увеличить наши страдания. Они хотели нас не просто убивать, а мучить, терзать, унижать. Мы могли судить об этом по их лицам — наши страдания доставляли им удовольствие. Они делали все, чтобы жизнь для нас была как можно более невыносимой. Я хочу, чтобы все помнили об их немыслимой жестокости. Лагеря смерти были не только местом, где уничтожали людей, где их просто убивали и сжигали, как мусор — это было место, где настоящие садисты давали выход своим самым жестоким и наиболее извращенным фантазиям.
Время от времени к нам в палату приходил какой-нибудь капо и занимался сексом с кем-нибудь из молоденьких заключенных. Они любили это делать открыто, бесстыдно, на виду у всех. Я, наблюдая все это, не вполне понимала, что собственно там происходит… Девушка обычно получала за свои услуги бутерброд или кусок колбасы. Никто девушек за это не осуждал, все так хотели есть, что ради возможности раздобыть себе хоть немного еды могли пойти на что угодно. Но все понимали и другое — у девушек не было выбора. Попробуй кто-нибудь из них не согласиться, ее мгновенно отправили бы в газовую камеру, то есть это было настоящее изнасилование. Я помню, что у одной такой в нашем госпитальном бараке был маленький ребенок; так капо за то, что ребенок заплакал, выбросил его наружу и убил.
Мы с мамой, поскольку лежали бок о бок, часами вспоминали счастливые дни жизни во Франкфурте до того, как нацисты захватили власть, и всех, кого мы потеряли: отца, дядю Бенно. Мы гадали, освободили ли русские Ковно достаточно быстро, чтобы успеть спасти из гетто родителей моей мамы и ее брата Якоба. А, кроме того, мама очень переживала за моего брата Манфреда, которого мы не видели с тех пор, как нацисты отправили нас в Штуттгоф. Куда они увезли его? Удалось ли ему уцелеть? Увидим ли мы его когда-нибудь снова?
Я изо всех сил старалась представить наше счастливое будущее. Я придумала безоблачную страну, которую назвала Земля Израиля, где мы будем жить в безопасности и комфорте. Я представляла себе, что мы будем там есть: великолепные фрукты и вкусные бублики с маслом. Но более всего я мечтала о чашке горячего шоколада.
Еды нам давали очень мало. Мы пребывали в постоянном страхе, мы очень боялись, что нас все-таки отправят в крематорий. До нас доходили слухи, что немцы определенно проигрывают войну, но кто знает, что им придет в голову под конец?
Раз или два за день комендант лагеря приходил в госпиталь и глядел на меня через застекленное окошко в двери. Он больше никогда не входил в помещение и никогда со мной не разговаривал. Возможно, просто хотел убедиться, что я еще жива. Моя нога понемногу заживала, но я еще не могла на нее опираться.
* * *
Тем временем положение в лагере стало меняться. После января 1945 года немцы перестали использовать газовые камеры, заключенные непрерывно умирали и без газа «циклон В», потому что крематорий работал круглые сутки.
Вокруг нас с мамой люди отправлялись на тот свет. Сначала они превращались в мусульман — их руки и ноги становились очень тонкими, а живот вздувался. Доктора, заботившиеся о нас, делали все, что могли. Лекарств и инструментов не хватало или не было вовсе. Не было ни бинтов, ни постельных принадлежностей, ни средств дезинфекции. Медперсонал, состоявший из евреев, находился под пристальным досмотром нацистов. Им запрещалось категорически тратить на нас даже скудные лекарства. Если они пробовали настаивать, их ждали большие неприятности от начальства. Как правило, больные были предоставлены собственной судьбе. Выживали единицы, счастливчики, те, кому повезло. Подавляющее большинство же постепенно теряло силы, истощалось и умирало.
С начала 1945 года русские начали регулярный обстрел лагеря. Комендант тут же исчез. Говорят, что он куда-то сбежал, и я не знаю, был ли он пойман и предстал ли после войны перед судом. Его следовало бы повесить тысячу раз. Я сама, без сомнения, дала бы против него показания. По какой-то непонятной прихоти он решил спасти нас с мамой, но он в ответе за остальные тысячи убийств. Кстати, еще неизвестно, что за судьбу он мне готовил.
Первая эвакуация из Штуттгофа было проведена в конце января. В последние месяцы войны система нацистских концлагерей стала разваливаться. Понятно, что нацисты хотели замести следы своих преступлений. Длинными колоннами они уводили из лагеря тех заключенных, кто мог передвигаться самостоятельно — таких набралось тысяч двадцать пять — и гнали их в другие лагеря на территории Германии. Это были походы смерти. Многие погибли по дороге от холода и голода, многих расстреляли в пути за малейшую остановку. Из тех, кто остался в живых после этих переходов, многие были уничтожены уже на месте.
Около десяти тысяч заключенных, включая нас с мамой, оставили в Штуттгофе. У нас не было сил, чтобы передвигаться самостоятельно. В это время моя мама лежала с тифом. Ее перевели в изолятор — отгороженную часть лазаретного барака, в палату, где находились еще тридцать тифозных больных. Входить туда формально было запрещено, но это меня не останавливало. Кроме того, никто из немцев не возражал против посещения евреями тифозного отделения; они охотно закрывали глаза на то, что люди там заражаются и разносят потом заразу по всему лагерю.
