— Потому я настороженно к Вашим лекциям отношусь, где Вы так резко различаете народы и психики.
— Да, конечно, я утрирую — для выпуклости. Да мне и самому это надоело — разное усматривать. Но все же — и то, и то правда. И не только две, но и больше частичных истин о всяком можно высказать.
— Так что не противоположности, а плюрализм? — она.
— И более того. Знаете, в «Бхагавадгите», индийской философской поэме, есть «явление тысячеликой формы Брахмо»: зараз предстает тысяча вариантов Бытия; это невыносимо смертному зреть и понять…
И все же возможно и разное, и единое. Вот гобой и скрипка, и орган — все разные по тембру, а все — музыка, согласное друг во друге слышат и производят.
Говорила, как мои классы им интересны:
— Вы нестандартны — это нравится американцам. А мой отец — более «профессор»: лекции читает, академичен.
Сетовала, что не знает своего будущего: не светит оно тут гуманитариям. Не чтут их (в отличие от нас — и доныне…).
— У нас и «неудачник», — говорю, — поэт или художник, чтится: как за высокое взявшийся, избранник, хоть и поражение потерпел. И его любят женщины. А тут — лишь признание и успех, и чековая книжка… Та Маша, белая, недавняя тут, — вообще в меланхолии. Утешаю:
— Ну ничего: женский организм гибче. Полюбите, выйдете замуж, детей родите…
Да, тут о праве на аборты споры — средь феминисток особо! Даже в классе английском я с ними обсуждал это, толковал:
— Ну да: это — по американской ментальности: знаю только настоящее и мое «я». Без отношения к предкам и потомкам. Без «гонии»; не даю на себя смотреть, как на сосуд-передатчик рода, природы. А — личность. И «ургия» хирурга, аборта — мое орудие самоутверждения в настоящем…
— Ладно, — говорю им далее. — Но хоть грех-вину в совести помните, вырезав возможную жизнь, убив. Ведь эти чувствования — греха, вины и страдания от них — тоже богатство человека, а не только чеки и машины… Вот русская душа и литература, Достоевский, — это очень чувствуют; это богатство и развиваем мы. И ныне — катастрофой своей и новыми загадками и биениями духа и ума…
Вижу: задумались. У меня в классе английском — больше девы…
Продолжаю проталкивать умом Россию, советчину и нынешнее. Да, я на верное напал — о темпоритмах истории. Коли своим бы, натуральным России, прирожденным темпоритмом — сто тысяч лет бы подтягивалась к миру: пока-то размножится народонаселение — естественным расширением распространится — на Сибирь и тайгу, и тундру!.. Вот тут-то, как орган всемирной истории, у нас — Государство. Оно мотор и толкатель, и кнут («России нужен царь и кнут»). Народу и человеку на труд тут и усилие. А так, коли сам по себе, — спал бы на печи и производил только на себя, самодостаточно… Так что излишек производить — уже на это приходилось заставлять: собиранием дани, барщиной, оброком: ведь раз отобрали, то приходится усиливаться и больше работать — на себя чтоб что-то было. А коли дадут только на себя — собой и ограничится: на х-я усиливать- ся-то? НА КОЙ? — вот русский вопрос («На х-я попу гармонь?»), основной, рядом с КАК? англосаксонским, ПОЧЕМУ? (немцы), ЗАЧЕМ? (французы)…
На кой? — внешне похоже на французское pour-quoi («для чего?», «к чему?»), которое выражает заинтересованность в будущем, туда обращенность (откуда Эволюция, Прогресс — французские идеи и сверхценности). Но русский задает себе этот вопрос, заведомо отвечая отрицательно: «Ни к чему», не стоит, ничто не светит, нигилизм априорный, наплевать. Лучше не будет. И потому — нечего и усиливаться и стараться-то. И так хорошо, а точнее — НИЧЕГО (тоже из оперы НИЧТО слово, из nihil): терпимо, подходяще…
Итак, чтобы расшевелить и подвигнуть на расширение производства и поприща жизни, — усилие извне потребно, тогда как в американце оно изнутри человека-трудяги: desire («желание») англосаксонское, Streben («стремление») немецкое, elan vitale («жизненный порыв») французов. А у русских если и есть стремление в даль, то это — убежать («от самой от себя у-бе-гу!») — от дома, порога, брега, дела, ответственности — в бега, в поле широко и чисто, в волю. То есть — быть «беглым», «вором». Прочь от усилия труда и от тяги вертикали матери-земли. Такой — холостой: в дружбу, гомосекс мужской, «братва» и «артель», а не гетеросекс…
Значит: нет двигателя и мотора расширять себя в русском человеке. И потому — извне кнут и мотор: Государство. И они уже срослись в симбиозе, друг на друга ориентированы (как категории рассудка у Канта — на возможный опыт). Они, Народ и Государство, — как арка: только вместе, упершись друг во друга, стоять могут, не падать…
А вот теперь, когда разрушена одна опора, колонна — Государство, — рассыпается и Народ, его структура и ценности.
Полагают: зато Личность проснется, возникнет Желание — и образуется западный индивид-фермер…
Х-я! Вся психика — уже в индивидах — на такой симбиоз ориентирована: быть в «МЫ» трех: Родина-Мать, Народ, Государство. И теперь — нет упругости, а шаткое состояние: как в невесомости будет русский человек, не зная, за что и как взяться. Дитя растерянное. Безотцовщина снова. И ясно, куда такой естественно клонится: не к труду, а к грабежу и воровству. Так что снова придется через некоторое время Власть укреплять и недоросля кнутом воспитывать. Стержня-то нет, не развилось.
Ну да: стержень в человеке — свой — развивается в эпохи исторического затишья: когда перестает больно активничать Государство и политика (войны, революции и проч.). Так и стало после Реформы 1861 года в России. И у нас — в эпохи нэпа и застоя. Да, в эти двадцать лет, когда — коррупция. Но она и есть — проявление желания людей обогащаться, жить лучше, что-то начать производить — излишек, при покое инертной, приза- снувшей и насосавшейся уже власти.
В «Жизнеописании Эзопа» — пришли родосцы спрашивать его: следует ли им свергать тирана? Он им — басню. Стоит Лисица в пруду. Ее сосут пиявки. На берегу Еж: «Дай отдеру от тебят пиявок. Тебе легче станет!» — «Нет, — отвечает Лисица мудрая. — Эти, что меня сосут, уже насосались, стали жирны и не так уж сосут. А коли отдерешь их — видишь: там плавают тощие, множество. Они присосутся — и тогда мне уже каюк».
Так и у нас: не следовало «свергать тирана» = партию и советчину (коли рассуждать материально-бытово, а не духовно-метафизически, где уж другой расклад ценностей и пружины, где страдание и голод — нужны: как аскеза или что еще…), а дать им постепенно коррумпировать (с советски идеологической, «нравственной» точки зрения) и близиться к капитализму. Насасывались бы партийные бонзы, капиталец пускать начинали бы в дело. В народе тоже бы постепенно разворовывали государственное имущество и колхозы — и так органически и медленно переросло бы савейское — в государственный капитализм, а там и во что иное…
