Алексей Вульф - Дневник 1827–1842 годов. Любовные похождения и военные походы

11 апреля. Яссы

Вчера я не пошел с полком, но остался с майором в Турче Формозе. Только вечером, ждавши более 2 часов лошадей, мы выехали, и только около полуночи мы приехали в Потлялуй, где полк наш должен был ночевать. – Напрасно мы его несколько часов искали, таскались по грязи, стучали во все хаты, спрашивали у гусар: везде находили только Витгенштейна полк, с нами вместе шедший. Наконец принуждены мы были остановиться на ночь в бедной мазанке, которая и вся величиною не была более 4 квадратных сажен, а вмещала с полдюжины молдаванских женщин. Поутру наше положение не улучшилось: не зная, как нагнать полк, мы еще более заботились о том, куда девались люди наши, отправившиеся прежде нас из Турче Формоза. Благодаря немецкому языку я успел выпросить у смотрителя почты лошадей на половины <!> дороги до Ясс, и таким образом поехали мы вперед еще до выхода полков с ночлега. Остановившись в корчме, успели мы до прибытия еще нашего полка напиться у жида-маркитанта порядочного чаю, нам нектаром показавшегося после такой ночи, майором <!> пошел к эскадрону, а я отправился вперед с обозом <…>

Я всё еще в Яссах: опять с Денисьевым остались мы на дневке. Не знаю, как мы догоним полк, потому что мой приятель вчера пьяный проиграл все свои деньги, да вдобавок не дал мне ночью спать, привезши с собой девку. Теперь он занял у казначея денег и поехал отыгрываться. Вот каковы люди! Мне бы очень хотелось развязаться с ним, но, не имея вьючных лошадей, ни денег их купить, я должен терпеть <…>

Сегодня удалось мне наконец отправить письмо к Анне Петровне и домой – как гора с плеч долой мне это; еще надо писать к Языкову и Франциусу.

Про физическое мое состояние могу я сказать, что чувствую себя гораздо здоровее, чем в Петербурге; здешний климат не имел еще никакого вредного влияния на меня. – Труды военной жизни по сю пору не умерили во мне желания славы: если бы я оное потерял, то был бы очень недоволен собою и раскаяние мучило бы меня. Но чувствую, что если переживу войну и мне не откроется особенно выгодное место, то я не останусь в военной службе. Что будет – будет! <…> В 9 часов вечера мой приятель возвратился домой, не только проиграв все деньги, которые имел с собою, но даже и еще 400 рублей на честное слово, как эти люди называют. Я должен был дать ему, что имел, отсчитал 30 рублей серебром. Осталось у меня рублей десять с небольшим.

<…> За 9 1/2 рублей серебром мы нашли 2 лошади у жида до Васлуя (верст 70), где дневал наш полк, в надежде утром застать там еще его, но обманулись. Только что выехали, как сделалась сырая апрельская погода, пошел мелкой дождь, а после ветер, так что мы принуждены были остановиться ночевать на первой станции, в верстах 15 от Ясс. Эту станцию мы оттого так тихо ехали, что она очень гориста, дорога идет самым хребтом возвышенности, начинающейся от самого города, станция в середине оной, за нею начинает опять опускаться вниз на менее высокие холмы, которыми покрыта Молдавия <…> Поутру мой товарищ протрезвился, начал телесно и душевно чувствовать следствия своего поведения и стал тогда раскаиваться, когда уже не был в состоянии удовлетворить своим страстям. Эти дни я сильно чувствовал преимущество трезвого человека над слабым.

Доехав до Васлуя, мы взяли почтовых лошадей и догнали вечером полк в деревне Доколесли. На другой день после большого перехода верст в 30 пришли мы в Фальчи, местечко на Пруте <…> Нам назначено было здесь для переправы через Прут 2 дня дневки, но мы остались только один <…> Итак, мы опять за Прутом, в православной России, но нельзя сказать, что в славном краю. Вся Бессарабия (которую я видел от Могилева до Скулян и досюда) есть холмистая степь во всём смысле слова; хотя холмы ее и покрыты тучными прекрасными пастбищами, но вообще маловодна. Нигде не встречаешь следа хлебопашества – я по сю пору не видал паханой нивы, еще менее огородов или садов: кажется, железо никогда еще не раздирало здешних лугов; на них пасутся только стада рогатого скота и табуны, водимые гордыми жеребцами; орлы и неуклюжие аисты – единственные жители пустынь здешних. <…>

Общество здесь в полку порядочное, особенно начальник полка полковник Плаутин. Все зовут его умным, хвалят за обращение с подчиненными и за храбрость. Я еще его не знаю, но готов согласиться с общим голосом. Мне кажется, однако, что он не кавалерист, т. е. мало знает службу; офицеров тоже у нас нет, ею занимающихся, отчего фрунт наш совсем не образцовый. В этом отношении дивизия 3-го гусарского далеко отстала от других, например, 1-го уланского. Солдаты тоже дурно ездят; это может быть от того, что после прошлогоднего похода дивизия была совершенно дезорганизована, не воротилось к полку и 200 здоровых лошадей; всю зиму занимались укомплектованием оных и амуниции, также растерянной, так что не было времени и подумать об учении людей; к тому же ремонты лошадей прибыли весьма поздно – в марте месяце. Неудивительно теперь, если рекруты, сидя на неезжаных лошадях, кажутся плохими гусарами. – Посмотрим, как и полк наш будет в деле; прошлое лето, говорят, что он хорошо дрался, винят же начальство в том, что переморило с голоду лошадей, а генерала Ридигера за то, что не умел распоряжаться и послал под Козлуджи 1 дивизион против 12 тысяч турок. Про полк же графа Витгенштейна все говорят, что он дурно дрался, не пошедши раз в атаку. Говорят, и принц Виртембергский тут виноват.

Сегодня, 21 апреля, день основания Дерптского университета, воспетый Языковым55. Сколько раз я его шумно праздновал! теперь иное время! – Но всё еще те же чувства в груди моей; на другом, обширнейшем, опаснейшем поле ищу я теперь добра и чести: удостоюсь ли я ее? так ли я окончу здесь, как я кончил студенческую мою жизнь? – На последнюю я не могу жаловаться: кажется, я заслужил любовь и уважение моих товарищей, а начальники сознались, что я лучше, чем ложная и неблагосклонная молва твердила. – Чтобы достойно праздновать сегодняшний день, я хочу писать к Языкову.

Из Ларги мы выступили 22 числа, дневали потом в деревне Волконешти56, а оттуда, ночевав в Бульбонах, пришли 26 числа в Сатуново на Дунае, где мы стали не в квартерах, а лагерем <…> Мы не взошли в самую крепость Исакчи, а стали лагерем у самой переправы за редутами, прикрывающими оную. Лагерное место было выбрано преживописное: бригада занимала небольшую долину на самом берегу реки; она имела вид почти равностороннего треугольника, из коих каждая сторона была шагов в 600; к востоку, вправо, гора отделяла оную от tete de pont57, защищающий мост 58, а влево за такою же видна была крепость Исакчи; к северу же величественный Дунай катился между камышей, из-за которых зеленелась Бессарабия. Самая крепость Исакчи не стоит и названия крепости: это бедный городок, построенной на скате берега и обнесенной старой, развалившеюся стеною с довольно широким рвом <…>