Знакомство с Тома
Вновь Фонвизин обращается к литературному творчеству лишь через несколько лет после завершения потрясших Россию внутренних и внешних неурядиц. В 1777 году в Петербурге выходит анонимный, но, несомненно, принадлежащий Фонвизину перевод «Слова похвального Марку Аврелию», созданного членом Французской академии, человеком в высшей степени добродетельным и талантливым, в недалеком будущем — знакомым Фонвизина, певцом великих героев Европы, Антуаном Леонаром Тома. Случайно или нет, но большинство авторов переведенных Фонвизиным сочинений принадлежали к числу пылких почитателей российского императора Петра Великого: сочинителями отдельных фрагментов и обширных трудов, посвященных этому удивительному правителю московитов, были Вольтер, Куайе и Хольберг. Отечественная публика, привыкшая к обожествлению первого российского императора, беспримерного гения и творца новой России, была готова выслушать восхищенных иностранцев, но лишь в том случае, если они не стремились к излишней объективности и не позволяли себе критиковать величайшего российского героя. В противном случае труд оставался непереведенным или подвергался существенной правке русского переводчика.
В одной из своих работ (переведенной с немецкого на русский сотрудником журнала «Ежемесячные сочинения» и переводчиком Прево Семеном Андреевичем Порошиным) датский историк и моралист Людвиг Хольберг сопоставляет шведского короля Карла XII с Александром Македонским и приходит к выводу, что оба эти полководца «одухотворены единым гением», в равной степени бесстрашны и неутомимы, но из-за разных масштабов военного таланта противостоящего им противника имели разную судьбу. Ведь встань на пути Карла XII не Петр, а Дарий, славный шведский король, без сомнения, стал бы покорителем вселенной, а выступи против Александра не бессильный Дарий, а великий Петр, обстоятельства македонского царя были бы самыми ужасными. В датском тексте российский монарх упоминается лишь однажды, однако русский автор воспользовался предоставленной ему возможностью развить тему Петра и, будто бы забыв, кто является главными героями этого сочинения, заканчивает свой перевод длинным и витиеватым панегириком царю. Зато в русском варианте созданного тем же Хольбергом «сравнительного жизнеописания» Петра Великого и великого могола Акбара (перевод выполнен бывшим учителем Академической гимназии, уволенным за нерадение и разгульный образ жизни, а впоследствии занявшим скромную должность корректора типографии Морского кадетского корпуса Семеном Ивановичем Веденским) биография российского императора опущена как написанная с многочисленными ошибками, иначе говоря, недостаточно верноподданнически.
Тома же был известен образованному русскому читателю как великий создатель незаконченной поэмы «Петреида». «Два великих духа принимались петь Петра Великого, — размышляет автор первой русской завершенной героической поэмы „Россияда“ (1779), хорошо знакомый Фонвизину Михаил Матвеевич Херасков, — г. Ломоносов и Томас, оба начали, оба не кончили». По Хераскову, не решившемуся взяться за петровскую тему и воспевшему казанское взятие, если такие гении, как Ломоносов и Тома, не смогли прославить деяния Петра I, значит, время появления поэмы «Петр Великий» еще не наступило. Зато похвальное слово римскому императору Марку Аврелию является законченным и, вероятно, востребованным сочинением Тома, перевод которого вместе с представленным императрице в 1762 году фрагментом «Марка Туллия Цицерона речью за Марка Марцелла» и недатированной рукописью, имеющей название «Древность римских обычаев», составили корпус фонвизинских текстов на римскую тему.
«Учитель и друг Марка Аврелия» Аполлоний над гробом великого императора прославляет добродетель верховного правителя и в присутствии малопривлекательного наследника престола излагает «философию государя и всех тех, кои царствовать достойны будут». Не имеет значения, проводит ли, как полагали советские исследователи, Фонвизин аналогии с современной ему екатерининской Россией, прославляет или порицает императрицу, очевидно, что его чрезвычайно интересует фигура идеального правителя, человека, избранного небом, несущего ответственность за судьбы миллионов своих подданных, обязанного избегать губительных страстей и являть пример всех человеческих добродетелей. Аналогичные рассуждения содержатся в знаменитой комедии «Недоросль»; а в одном из рукописных списков пьесы читается фрагмент, вписанный рукой самого Фонвизина и, следовательно, привлекший особое внимание автора: «Друг мой! — обращается почтенный Стародум к почтительному Правдину. — Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истинны и никогда с нее…» (и далее рукой Фонвизина) «…не совращатся! Сколько сетей разставлено к уловлению души человека, имеющаго в руках своих судьбу себе подобных! И вопервых…» (и снова рукой неизвестного переписчика) «…толпа скаредных льстецов всеминутно силятся уверять его, что люди сделаны для него, а не он для людей». Вероятно, в 1770-е годы этот вопрос занимал Фонвизина и как частное лицо, и как секретаря бывшего воспитателя наследника престола Никиты Панина.
Закончив свой едва ли не самый главный литературный труд (о переводе «Слова похвального Марку Аврелию» Фонвизин будет вспоминать неоднократно, а за день до своей смерти спросит юного Ивана Ивановича Дмитриева, знаком ли он с этой его работой) и находясь под обаянием сочинения Тома, Фонвизин предпринимает путешествие на родину автора, во Францию. Этот довольно продолжительный вояж продлится чуть больше года (с лета 1777-го по осень 1778 года) и будет детально описан Фонвизиным в письмах сестре Феодосии, Якову Булгакову и Петру Панину.
Причины, побудившие Фонвизина отправиться в августе 1777 года в свою вторую в жизни заграничную поездку, кажутся вполне очевидными: из его писем и мемуаров современников следует, что здоровье Екатерины Ивановны пошатнулось, ее мучит отвратительный, описанный любящим супругом и добросовестными исследователями жизни и творчества знаменитого русского комедиографа глист и что избавиться от этой напасти возможно лишь во Франции и с помощью французских докторов. Между тем существуют и иные объяснения столь длительного отсутствия надворного советника Фонвизина в России. Отечественные биографы указывают на некую остроту, пущенную неосмотрительным насмешником в адрес Потемкина и вызвавшую гнев всесильного фаворита (в «Словаре достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского по этому поводу сказано, что «одно замысловатое слово, сказанное им насчет князя Потемкина, восстановило против Фонвизина этого вельможу. Остряк наш принужден был воспользоваться болезнью жены своей и получил увольнение в чужие края»), или предполагают, что во Франции секретарь руководителя российского внешнеполитического ведомства выполнял секретную миссию, связанную с установлением дружеских российско-американских отношений, и в этой связи вспоминают о его встречах с находящимся в этот момент во Франции «американским поверенным» Бенджамином Франклином и русским послом в Париже Иваном Сергеевичем Барятинским. Современные же французские (как, впрочем, и некоторые советские) авторы полагают, что это предположение едва ли доказуемо, и представляют множество обоснованных возражений.
