Правда, касания ее поначалу были скрыты от Герцена. Он и не подозревал, какая оживленная переписка с? его образе жизни ведется между всероссийской охранкой, сиречь III отделением, русским поверенным в делах в Париже графом Киселевым, префектом парижской полиции мсье Ребильо и русским генеральным консулом, в фамилии которого — Шпис, — стоит только заменить последнюю букву на «к», как его «дипломатическая» деятельность приобретает полную ясность.
Интерес к Герцену со стороны этой компании резко возрос после письма его двоюродного брата Львова-Львицкого из Парижа в Москву к своему доброму знакомому Поленову.
В крайнем своем простодушии Сергей Львович Львов-Львицкий не догадывался, что все — именно все, а не на выборку — письма из-за границы вскрываются в черных кабинетах московского и петербургского почтамтов.
И вот среди сведений о причудах парижской моды и светских сплетен Сергей Львович возьми да и ляпни, что Герцен «прикатил сюда, вероятно привлеченный революциею; гуляет и кутит с демократами».
Эти ценные (для полиции!) сведения быстро покатились вверх по бюрократической лестнице.
Тотчас от шефа жандармов и начальника III отделения графа Орлова летит секретный запрос в министерство иностранных дел о поведении Герцена в Париже. В свою очередь министр иностранных дел Нессельроде шлет русскому поверенному в делах Киселеву такой же запрос.
Киселев незамедлительно договаривается с префектом парижской полиции Ребильо о способствовании в деле «открытия или преследования тех, кто злоумышляет против спокойствия России», и в частности о Герцене. Вскоре по просьбе Шписа Ребильо устанавливает наблюдение за Герценом.
И уже через несколько дней скорый в делах политического розыска Шпис представляет Киселеву доклад о «надворном советнике Герцене». Герцен там трактован как революционер и заговорщик, «приютивший… Бакунина, поддерживающий интимные отношения с самыми передовыми демократами…». Тут же Шпис предупредительно описывал внешность Герцена — для облегчения его ареста: «…среднего роста… носит бороду, волосы довольно длинные и прилизанные…»
Не зевал и префект парижской полиции Ребильо. Он услужливо сообщает в русское посольство Шпису о «Европейском революционном комитете», цель которого «основать всеобщую республику на развалинах монархий… Одним из главных вождей этой анархической ложи является русский — Герцен…».
Вся эта сточная вода политической слежки стекается в Питер к графу Орлову.
Он же счел необходимым довести это до сведения императора, поскольку его величество сам изволил разрешить Герцену поездку за границу. Правда, это было сделано по ходатайству императрицы, внявшей мольбам Натали.
Выслушав почтительное донесение Орлова о том, что надворный советник Александр Герцен развивает в Париже возмутительную антиправительственную агитацию заодно с известными международными буянами, Николай хмуро посмотрел на императрицу и молвил сквозь сжатые зубы:
— Вот ваш протеже.
Она жеманно поджала свои тонкие немецкие губы и приняла вид обиженной куклы.
Брат Николая, великий князь Михаил Павлович, собирался сказать не без некоторого злорадства: «Женская сентиментальность неуместна на монаршем престоле». Но не решился, а только энергично откашлялся голосом, охрипшим от командования на войсковых парадах.
Решение царя было коротко: приказать Герцену вернуться в Россию, а там видно будет.
Легко сказать: вернуться. Так и станет дожидаться Герцен монаршего приглашения! Он был уверен, что префект парижской полиции, чтобы потрафить своим русским коллегам, не остановится перед тем, чтобы арестовать его и передать в руки русских жандармов. Он раздобыл паспорт на чужое имя и спешно укатил в Швейцарию. Ищи ветра в горах!
Герцен писал жене, что здесь, в Швейцарии, «все так чисто, так светло, озеро синее, небо синее, горы белые, женщины на улицах отворачиваются, мужчины обедают в час… а в 12 все спят… Ни галунов, ни мундиров… ни всего оскорбительного, петербургского — что там дома в Париже».
Он много ходил но горам. Ему полюбилось забираться в снежные ущелья. Он это делал машинально, занятый мыслями. Но потом заметил, что в его бессознательной тяге к снегу есть какая-то закономерность. «Меня, очевидно, просто тянет к чему-то похожему на русскую зиму», — решил он, улыбаясь. Но небо здесь, над Женевой, так плакатно-сине, воздух так химически прозрачен, да и самый снег податливый, ватный, словно не настоящий, не русский…
Президент Женевского кантона Джеймс Фази встретил беглеца из Парижа радушно. «Лучший друг не мог бы искреннее и душевнее нас принять», — пишет Герцен жене в Париж. Его пленила демократичность президента и теплота приема. Они сошлись довольно близко.
Однако со временем Герцен стал примечать в Фази иные черты. Тут, конечно, сказалась особенность Герцена: его доброжелательность, его сердечная распахнутость. Понравившемуся ему человеку он отдавал себя полностью. На этом пути Герцену пришлось пережить несколько горьких разочарований. Они не излечили его от доверчивости, временами чисто детской. Его первое ощущение от нового человека почти всегда было добрым. Дальнейшее решало поведение человека. Иногда он разочаровывал так глубоко, что Герцен давал волю своему неудержимому темпераменту. Так было и с Фази. Тургенев пишет о Герцене: «…я знал, что при всем его блестящем и проницательном уме понимание людей, особенно на первых порах, у него было слабое».
Герцен начал прозревать в президенте Женевского кантона черты упоения властью, то, что он определил как «деспотически-республиканские замашки».
Внешне дружелюбный Фази заверил Герцена, что примет его в подданство Женевского кантона. Но все тянул, да так и не принял. И только через два года Герцен стал швейцарским гражданином совсем в другом кантоне, в Фрибургском, обойдясь без помощи Фази.
Не только люди в Швейцарии, но и самая страна эта становилась для Герцена невыносимой. Ему, этому вечному изгнаннику, стало и здесь невмочь. «Жизнь здесь монотонна, — жаловался он в письмах, — ограниченна, в ней много германизма, педантства, кальвинизма».
Он начал ощущать щемящую скуку. Ему не хватало людей, притом равных ему по интересам и образованности. «Джеймс Фази все-таки не то, слишком политичен. Герман Струве — узкий догматик, со своим постным лицом и длинными прядями волос из-под шапки, похожий на захолустного попика». Другой немецкий эмигрант, Карл-Петер Гейнцен, этот «немецкий Собакевич», по выражению Герцена, и «святой грубиян», по выражению Маркса, к тому же требовавший для успеха революции два миллиона голов, вызывал в Герцене отвращение.
