«Европейский комитет мне был не по душе. Мне казалось, что в основе его не было ни глубокой мысли, ни единства, ни даже необходимости».
Герцен, конечно, не подозревал, что он совпадает в этом мнении с Карлом Марксом, который подверг новую затею Маццини резкой критике. Маркс считал, что под прикрытием лозунгов о всеобщей свободе, равенстве и братстве программа комитета на деле призывает к забвению классовых противоречий во имя «интересов одной партии — буржуазной».
Герцену была ясна узость идеалов Маццини и Гарибальди. Но он глубоко уважал их за чистоту и цельность натуры. Вероятно, благодаря именно этим качествам промахи Джузеппе Гарибальди получили неожиданно мягкую оценку со стороны Маркса и Энгельса, обычно беспощадных ко всем другим в критике политических ошибок.
У Герцена был неписаный перечень достопримечательностей, с которыми надлежит ознакомиться, когда попадаешь в Европу. В этом списке наряду с Лувром, Кельнским собором, парижской толпой, английским парламентом был и Прудон. Да! Пьер Жозеф Прудон, работой которого «Что такое собственность?» Герцен восхищался еще в России.
Он познакомился с Прудоном у Бакунина, который тогда жил в Париже на тихой улице Бургонь в квартире своего поклонника композитора Адольфа Рейхеля.
Коренастый, с широкими сутулыми плечами, с большим высоколобым лицом, обрамленным, как шейным платком, шкиперской бородой, Прудон вначале показался Герцену хмурым благодаря сдвинутым словно в гневе косматым бровям. Впрочем, взгляд у него был прямой и смелый.
Герцен рассматривал автора знаменитого изречения — «Собственность — это кража» — с таким интересом, что Прудон не мог скрыть своего удивления. Тогда Герцен, смеясь, признался, что Прудон значится в его списке европейских достопримечательностей.
Прудон тоже рассмеялся и уверял Герцена, что он «не памятник и не привидение».
— Чтобы удостовериться, можете пощупать меня руками.
Смех разбил ледок первых минут знакомства, и между ними сразу установилось дружеское общение. Сын крестьянина, потом типографский рабочий, самоучка Прудон соединял в себе тонкость мыслителя с грубоватостью «упрямого безансонского мужика», так назвал его как-то в минуту досады Герцен.
Едкий стиль Прудона, его задиристые парадоксы восхищали некоторых русских туристов, игравших в вольномыслие. Павел Васильевич Анненков пришел в восторг от последней книжной новинки — «Философии нищеты» Прудона и излил свои восторги в письме к Марксу, который тоже наличествовал в иконостасе Анненкова. Ну как же, и Прудон в моде, и Маркс в моде, и между ними он, Анненков, щеголяющий своим передовым направлением.
Увы, ответ Маркса холодным ушатом пролился на восторженную голову Павла Васильевича.
«Признаюсь откровенно, — писал Маркс, — что я нахожу в общем книгу плохой, очень плохой… Г-н Прудон дает ложную критику политической экономии… Он не подвергает критике социалистическую сентиментальность… славословит мелкую буржуазию…»
Несколько позже Маркс писал о Прудоне в своей «Нищете философии»:
«Он хочет парить над буржуа и пролетариями, как муж науки, но оказывается лишь мелким буржуа, постоянно колеблющимся между капиталом и трудом, между политической экономией и коммунизмом».
Еще когда Герцен был в Швейцарии, его судьбой заглазно распоряжалась не только французская полиция, но и французские революционеры. Два эмигранта, поляк Хоецкий и друг юности Герцена Сазонов, уверили Прудона, что Герцен даст ему деньги на издание демократической газеты. Деньги немалые — двадцать четыре тысячи франков на внесение залога в казну. Полетели письма из Парижа в Женеву к Герцену. К письму Хоецкого Прудон сделал приписку: «Задача… в том, чтобы разъяснить самой буржуазии ее настоящие интересы». Как характерна для догматического мышления эта уверенность, что, если буржуазии открыть глаза на нее самое, она послушно перестанет быть буржуазией!
Сазонов со своей стороны в письме к Герцену уверял его, что газета Прудона принесет ему, Герцену, барыши. Это нелепое письмо выдает не только барское отсутствие практичности в Сазонове, но и то, как мало он понимал своего великого друга, если считал, что тот гонится за барышами! Нажива и Герцен — что может быть более взаимоисключающее!
И если Герцен дал Прудону эти деньги, то им руководила надежда, что он сможет в этом органе публично выражать свои убеждения. Дал, между прочим, легко, со своим обычным изяществом. Гильмен, ведавший материальными делами газеты, говорил, что никогда не видел человека, который бы давал деньги с таким великодушием и добротой: «Можно было подумать, что услугу оказываем мы». Между тем у Герцена и денег таких не было, он их занял.
Герцен в письме к Прудону не скрыл от него, что деньги эти «сам взял взаймы по 5 %…». При этом излагал условия своего участия в газете:
«Мы… приобретаем право располагать уголком в вашей газете — чтобы превратить ее в орган европейского революционного движения… Без такого влияния на эту часть газеты наше сотрудничество свелось бы к чрезвычайно жалкой роли вкладчика капитала, а это — скажу вам откровенно — не слишком-то мне улыбается…»
Прудон принял условия Герцена — руководство иностранной частью газеты (через Сазонова), «бесконтрольное право публиковать свои статьи по любым вопросам».
Герцен действительно поместил в «La Voix du Peuple» («Голос народа») — так стала называться газета Прудона — несколько этюдов, вошедших впоследствии в «С того берега».
Прудон считал, что Герцен пишет с «варварским задором». Варварским — не потому, что Герцен — русский, то есть скиф, а потому, далее прибавляет Прудон, что к этому варварскому задору «вас приучила немецкая философия» Знание России было у Прудона на уровне развесистой клюквы. Так, например, он видел «тайные корни», русского самодержавия «в самом сердце русского народа». Неосведомленность в русской действительности и фантастические представления о национальной психологии русского народа заставляли Прудона предполагать, что черта покорности этого народа проистекает из какой-то мистической любви к царю-батюшке.
Чем дальше, тем «La Voix du Peuple» все больше вызывал у Герцена чувство неудовлетворения. Влиять на европейское революционное движение — это скорее цель Бакунина Герцену же близки судьбы России. На них он хотел бы влиять. Но он еще не пришел к четкой идее создания Вольной русской типографии. А тем более — организации тех каналов, по которым свободное русское слово могло бы проникать в Россию, — а иначе к чему оно? Только для самоуслаждения или для питания падких на сенсацию европейских журналистов…
