«Конечно», — прибавляет передатчик этих басен, «со стороны Богрова наивно было думать, что его «друзья-охранники» отпустят его на волю. Увезти-то его, они увезли бы; но куда! На тот свет! А после мы прочли бы в газетах, что там то «самовольно» объявилось неизвестно кому принадлежащее мертвое тело, изуродованное до неузнаваемости. На том бы дело и кончилось».
Все это, конечно, сказки и плоды обывательской фантазии: неправда, что Богров «бросился бежать» т. к. по свидетельству всей публики, присутствовавшей в театре, он после выстрела спокойно направился к выходу; не подтверждается история с «механиком-рабочим», выступившим в защиту правопорядка, не было обнаружено никакого автомобиля «с разведенными парами» и проч. Слишком трезвый человек был Дм. Богров, чтобы не сознавать, что из театра ему спасения не было.
Тем не менее несомненно, что Дм. Богров, приступая к осуществлению задуманного плана 27 августа 1911 г. не исключал возможности организовать для себя побег, однако, конечно, не с помощью охранного отделения. Такая затея, на первый взгляд совершенно отчаянная, тем не менее вполне отвечала его характеру и принципам того учения, которое он проводил. Это обстоятельство, между прочим, особенно наглядно опровергает версию о «самоубийстве», на которое будто бы решился Дм. Богров.
По свидетельству близкого друга Дм. Богрова, П-го, Дм. Богров, 26 августа 1911 г. т. е. накануне своего первого посещения Кулябко, просил организовать ему помощь для совершения побега из сада киевского купеческого собрания. Как известно, сад этот находится на берегу Днепра и Дм. Богров именно там предполагал первоначально совершить задуманное покушение на Столыпина. Требовалось раздобыть для побега где либо моторную лодку. Однако, это не удалось.
27 августа Дм. Богров во время беседы с Кулябко, Спиридовичем и Веригиным указывает на то, что вымышленный им революционер «Николай Яковлевич» с товарищами собираются приехать в Киев из Кременчуга на моторной лодке. Эту моторную лодку Дм. Богров просил ему предоставить. Однако, в этом ему было отказано, в виду трудности наблюдения за моторной лодкой.
Из сопоставления означенных фактов можно с полной вероятностью предположить, что моторная лодка, которую так старался раздобыть Дм. Богров, предназначалась именно для задуманного после покушения побега.
Однако, главным основанием для циркулировавших слухов о предполагавшемся побеге Дм. Богрова послужили по всей вероятности совершенно иные обстоятельства. Правда, здесь мы переходим в область предположений, однако, я получаю некоторую поддержку также в мнении Е. Лазарева, выраженном им в цитированной выше статье.
(Е. Лазарев. Дм. Богров и убийство Столыпина Воля России, Прага №№ 6, 7. Стр. 87.).
Жандармский полковник Иванов, дважды допрашивавший Дм. Богрова до суда, как известно, произвел третий, последний допрос его 10 сентября 1911 г., т. е. уже после суда и накануне казни Дм. Богрова.
Жандармский полковник Иванов был в приятельских (и даже, кажется, в родственных) отношениях с Кулябко и, несомненно, выступал в интересах сего последнего и той влиятельной группы лиц, (Курлов, Спиридович и Веригин), интересы которых были тождественны с интересами Кулябко.
По странной игре логики, ложь Дм. Богрова, указывавшего, что он действовал в 1907 г. «в интересах киевского охранного отделения», играла для этих лиц, политических его врагов, спасительную роль. Эта ложь давала им возможность оправдать пред начальством оказанное Дм. Богрову в 1911 г. доверие.
Помехой для них служило лишь то, что Дм. Богров заявил на допросе 2 сентября суд. след. В. Фененко, что с 1910 г. вновь стал революционером. Этим заявлением он, с одной стороны нарушил логичность своего показания, что было, как мы видели выше, отмечено суд. след. В. Фененко, с другой стороны он создавал возможность новых упреков по отношению к Кулябко и друг.
Как видно, группа Кулябко решила во что бы то ни стало восстановить эту нарушенную Дм. Богровым «логичность» в его показаниях и командирует к нему для этой цели в крепость 10 сентября 1911 г. полковника Иванова, который блестяще выполнил поставленное ему задание. Дм. Богров собственноручно пишет новое показание, в котором объясняет и последнее свое выступление не революционными мотивами, а принуждением, требованием реабилитации, будто бы предъявленным к нему мифическим «товарищем Степой». Чтобы еще больше подчеркнуть великую опасность, которой будто бы подвергался Кулябко, создается новая версия о том, будто и самое покушение было первоначально задумано не против кого иного, как против самого Кулябко. Лишь случайно, по причинам действительно непонятным. Кулябко спасется от смерти, а неожиданной жертвой выступления Дм. Богрова оказывается… Столыпин.
Таким образом покушение на Столыпина оказывается совершенным без заранее обдуманного намерения, а по внезапно принятому решению, случайному выбору.
Выше эта совершенно лживая версия была нами подробно рассмотрена и отвергнута. В настоящий же момент нас занимает вопрос: каким образом полковник Иванов мотивировал Дм. Богрову свое появление в камере «Косого капонира» 10 сентября 1911 г. для нового допроса? К сожалению в протоколы допросов вносятся лишь показания допрашиваемого лица, а не слова лиц допрос производящих. Такой порядок несомненно помог бы разобраться во многих кажущихся несообразностях в показаниях подследственных лиц. Какими соображениями полковник Иванов заставил Дм. Богрова сознательно изменить данные им прежде показания, в пользу Кулябко и его группы?
Мне кажется, что предположение Е. Лазарева не лишено убедительности, когда он считает, что полковник Иванов определенно обещал Дм. Богрову смягчение его участи, если он в свою очередь согласится дать показание, которое могло бы смягчить участь Кулябко и стоящих за ним Курлова, Спиридовича и Веригина.
Быть может наряду с этим обещанием полковник Иванов старался также просто воздействовать на чувства Дм. Богрова, прося его сжалиться над Кулябко, который отнюдь не являлся целью его выступления. Е. Лазарев думает, что полковник Иванов «намекнул на возможность облегчения участи Богрова» в случае, если он в своих показаниях откажется от агрессивной, боевой, революционной тактики, а изобразит истинные побуждения к крайним, безумным поступкам своим, как способ заглушить голос совести или страха за погубленную жизнь, благодаря сношению с охранкой, благодаря сотрудничеству с Кулябкой…
С этой точки зрения сам Богров является мучеником». И вот, Е. Лазарев считает, что Дм. Богров, выслушав такое предложение полковника Иванова, «спокойно и внушительно ответил: Кулябко мне жаль и я готов сделать для него, что могу. Сам же я — в облегчениях не нуждаюсь. Мне надо умереть». (Там же стр. 87.).
