Виктор Франкл - Воспоминания

И еще одно: я делаю все не к крайнему сроку, но по возможности заранее, и тем самым предотвращаю двойное напряжение — когда у меня и так много работы, чтобы помимо бесчисленных дел на меня не давил еще и страх не успеть. И третий принцип: не только стараться сделать все заранее, но еще и начинать с самого неприятного, то есть поскорее от него избавляться. Разумеется, не всегда удается следовать своим же принципам и правилам. В молодости, работая врачом в неврологической больнице в замке Марии-Терезии и в психиатрической клинике на Штайнхофе, я проводил воскресенье в варьете. Мне это очень нравилось, однако оставался неприятный осадок, ведь в выходной следовало бы сидеть дома, записывать свои мысли и готовить статьи.

После концлагеря все изменилось. С тех пор в выходные я диктовал свои книги! Я научился экономить время. Да, я стал расходовать его очень скупо — но лишь потому, что хочу потратить время на осмысленные занятия.

И все же должен признаться: и до лагеря, и после я изменял порой своим правилам. Разумеется, потом я страшно сердился на самого себя, так сердился, что порой по нескольку дней сам с собой не желал разговаривать.

Выше я определил себя как рационалиста, то есть человека разума, но при этом оговаривался, что и чувство не чуждо мне.

В пору Второй мировой войны, еще прежде, чем я угодил в лагерь, пока шла кампания по эвтаназии душевнобольных, мне приснился трогательный сон. Он был порожден глубоким состраданием к пациентам: мне снилось, будто обреченные на эвтаназию собираются перед газовой камерой, и я, поразмыслив немного, добровольно к ним присоединяюсь. Здесь просматривается параллель с подвигом знаменитого польского педиатра Януша Корчака, который добровольно вошел вместе с подопечными сиротами в газовую камеру. Но он сделал это, а мне только снилось.

Могу лишь сказать, что я всем сердцем понимаю поступок Корчака. Я уже дал понять, что знаю за собой не так уж много добрых качеств, и одно из них — быть может, единственное — заключается в умении помнить сделанное мне добро, забывая дурное.

Какие желания были у меня в жизни? Помнится, студентом мне хотелось иметь больше, чем было у меня тогда: собственную машину, дом, стать приват-доцентом. Машиной мне с тех пор удалось обзавестись, отдельным домом — нет (зато я купил дом нашей дочери, то есть ее семье). Приват-доцентом я тоже стал, и даже экстраординарным профессором[6].

Чего еще я хотел бы? Могу ответить со всей определенностью: я бы хотел совершить восхождение на непокоренную вершину. Однажды меня приглашал в такую экспедицию мой товарищ-альпинист Рудольф Райф. Но тогда я не мог отлучиться из Штайнхофа. По-моему, это три самых волнующих переживания, какие только могут случиться в жизни человека: первое восхождение на гору, игра в казино и операция на мозге!

Как видите, больших неприятностей мне в целом удается избежать — вероятно, благодаря освоенному искусству жить. И настоятельно советую всем поступать так, как я возвел себе в принцип: если случается что-то плохое, я падаю на колени (лишь в своем воображении, конечно же) и молюсь, чтобы и впредь не случалось ничего хуже.

Ведь существует иерархия не только хорошего, но и плохого, о чем и следует вспоминать в подобных случаях. В лагере Терезиен на стене клозета прочел я однажды изречение: «Не думай про любую ерунду и радуйся всякому дерьму». Итак, нужно уметь видеть также позитивную сторону, особенно это полезно тому, кто желает овладеть искусством жить.

И речь не только о том, что, возможно, уготовано нам в будущем (как в той молитве, которую я привел только что), но и о том, чего мы благополучно избежали в прошлом. Каждый пусть будет благодарен за любое прежнее счастье и отмечает «личные праздники», подобно моему герою, потерявшему драгоценный блокнот.

Кстати, я подумывал написать и другой рассказ — мне тогда было лет 13 или 14. Сюжет этой истории был таков: некий человек изобрел лекарство, которое делало каждого, кто его примет, невероятно умным. Фармацевтика тут же вцепилась в это открытие, и все принялись разыскивать изобретателя, но не могли его найти, потому что он сразу же принял это средство и так поумнел, что удалился в глухой лес и предался там созерцанию собственного пупа — ну или, во всяком случае, укрылся от людей. Словом, он стал мудрецом и отказался от коммерческого использования своего открытия. Рассказ я так и не написал, но зато сочинил два стихотворения, которые мне удалось запомнить — было мне тогда, наверное, 15 лет. Вот первое:

А второе стихотворение представляло собой цитату из «Веданты»[7] — я решил поделиться с людьми индийской мистикой и метафизикой. Вот оно:

Но есть свои преимущества не только в духовности, а в более прозаическом присутствии духа. Например, во время экзамена по патологии профессор Мареш спросил меня о причинах, вызывающих язву желудка. В ответ я процитировал известную теорию, которую хорошо помнил по конспекту. Он возразил на это:

— Хорошо, однако существуют другие гипотезы — известны ли они вам?

— Разумеется, — ответил я и тут же развил другую теорию.

— Кому принадлежит эта версия? — пожелал узнать экзаменатор.

Я принялся экать и мекать, покуда он не пришел мне на помощь, назвав весьма известную фамилию.

— Конечно, конечно! — подхватил я. — Как это у меня из головы вылетело?

На самом деле я сам изобрел эту теорию прямо на экзамене и никогда прежде ничего о ней не слыхал.

Остроумные замечания порой сводятся к игре слов. Рудольф Райф, знаменитый альпинист, с которым я неоднократно ходил в одной связке, перед Второй мировой войной возглавлял клуб альпинистов «Донауланд». Когда мы отправлялись в очередную экспедицию, он постоянно называл меня, психиатра, «доктором из дурдома». Я в ту пору работал в психиатрической клинике «Штайнхоф». И вот он упорно именовал меня не «доктором», а «доктором из дурдома», пока у меня не лопнуло терпение и я не сказал ему в присутствии всех членов клуба: «Берегитесь, господин Райф: еще раз назовете меня доктором из дурдома, и знаете, как я буду к вам обращаться? Штайнхофрайф».

Как я уже говорил, его фамилия — Райф, то есть «зрелый», а про сумасшедших в городе так и говорили, что они «созрели для дурдома», «штайнхофрайф». С тех пор Райф научился называть меня просто «доктором».

Разумеется, словесная игра порождает и новые слова, неологизмы. Вскоре после Второй мировой войны меня пригласили в некий довольно амбициозный литературный кружок, где все читали свои новые произведения. Мой кузен Лео Кортен, ныне покойный, работал на Би-би-си в Лондоне, и вот, прислушиваясь к этим текстам, он шепнул мне: «Кафка» — то есть всё это эпигоны Кафки, пытающиеся воспроизвести его стиль. Я шепнул в ответ: «Да, но Нескафка».

В 1961 году я читал лекции в Гарварде. Было жарко, и дверь в аудиторию оставили приоткрытой. Вдруг зашел уличный пес, прогулялся между рядами и вышел. Все следили за ним глазами, в том числе и я. Настолько растерялись, что не могли собраться с мыслями, но я первый нашелся и пошутил: «А это явление я бы отнес к разряду доготерапии» — до того момента мы, само собой, обсуждали логотерапию.

Трудно поверить, однако и в концлагере порой случалось отмачивать шутки или выдумывать смешные новые слова. В Терезиенштадте меня поселили в казарме в одной комнате с полудюжиной других врачей, а попасть к нам можно было только через смежное помещение. И вот иду я в темноте, но в тот момент, когда открываю дверь, свет проникает в проходную комнату, и я вижу, что застал врасплох своего коллегу, пражского рентгенолога, — в постели с подругой.

— Ах, простите, коллега, — говорю я ему. — Я вас перебудил?

Потом он мне врезал — по-моему, несправедливо, ведь нет особого оскорбления в том, чтобы сказать, что человек «переспал» со своей приятельницей.

Некоторые неологизмы кажутся мне вполне удачными. Например, пока я не обзавелся собственной машиной, я всегда приговаривал: «Я езжу не на автомобиле, а на гетеромобиле — то есть не своей, а на чужой, с тем, кто меня прихватит».

Иногда удается сострить, и не сочиняя новое слово, — например, когда мне предложили подлить чаю, а я ответил: «Я не чаю больше чаю».