Я все понимаю. Но ребенку от этого не легче. Он не в курсе, что и как устроено в государстве. Ему бы как-то на собственные вопросы ответить: «Зачем я здесь» и «Просыпаться ли, когда чувствуешь смертельное удушье».
Эпизод.
Мне примерно полтора года.
Ночь. Я стою в своей кроватке с веревочной сеткой. Прошусь на горшок. Папы нет. Мы с мамой одни. Она спит, а я нет. Я зову ее. Она спит.
Я кричу, плачу, прошусь.
Мама слышит. Она проснулась. Но не встает ко мне.
Она говорит:
— Писай в кровать!
(Сейчас я знаю — работала, училась, уставала нечеловечески… А тут я… Но — откуда это? «Писай в кровать!» Она же к человеческому детенышу обращается, наделенному душой, разумом…)
— Писай в кровать!
А я этого не могу! У меня уже есть собственное достоинство. Я себя уважаю.
Мама не встает.
Я захожусь в крике.
Тогда она вскакивает, рывком вытаскивает меня из кроватки и тащит в другую комнату. В той комнате пол каменный, серый в белую крапинку.
Разгневанная, мама сдирает с меня ползунки и, держа на весу, приказывает: «Писай!»
Я ощущаю жуткое унижение. Мать заставляет меня делать то, чего делать нельзя человеку.
Но я уже не могу сдерживаться. Писаю на пол.
Душа моя заледенела от ужаса. Чудовищное противоречие: именно мать принуждает меня совершать то, что запрещено.
И вот до сих пор я не понимаю: почему ей легче оказалось тащить меня в другую комнату, унижать? Ведь гораздо проще было посадить меня на горшок в кроватке…
С этого эпизода возникло в моей душе серьезное опасение в отношении матери. Какое-то подобие сомнения: «А умеет ли она любить?»
Сомнение и отчуждение…
Есть слово в тюремном лексиконе: беспредел. Вошло оно в обиход всей нашей страны на изломе 80-х. И — заметьте — легко вошло, быстро, без выяснений: а что это значит, а как и куда это приладить? Родное слово. Наше. Понятное по изначальной сути.
Для меня — очень понятное. Есть такая черта в характере народном: срывает все ограничители — и понеслось!
«Птица-тройка»… Три обезумевших, мчащихся без дороги, ослепленные шальным куражом коняки…
А потом… Уже из другого классика… «Заездили клячу… Надорвалась…»
Надо сказать, что во мне тоже сидит эта материнская сила. Еще какая! Перед лицом опасности я не сробею. И на защиту своих встану. И буду смеяться в лицо врагу. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Поэтому — стой до последнего!
Эта сила хороша для войны. Именно она делает солдат непобедимыми. Именно за нее русский солдат так ценился и ценится. Неслыханное упорство и самоотречение!
Но в быту, по отношению к ребенку, сила эта не имеет права о себе заявлять. Она — убийца. Она — табу.
Я постоянно вижу, как она возникает, вспыхивает, испепеляет что-то самое важное, трепетное в готовой любить душе… Об этом надо знать.
Но откуда было этому научиться моей двадцатидвухлетней матери? Все ее отрочество, юность прошли в непосильных трудах: старшая сестра в семье, где росло 9 детей, военные годы, голод, нищета… А тут уж и я подоспела…
Мотивы ее мне, взрослому человеку, понятны сейчас. Как я догадываюсь, в обиходе их отчаянно бедной семьи, может, и отсутствовал вовсе такой предмет роскоши, как детский горшок. Я не сужу маму.
Но тот ребенок, который остался во мне, до сих пор недоумевает и спрашивает: почему?
Последствием этого эпизода стала моя определенная проблема. Я не могу, как все нормальные люди, запросто забежать в туалет — куда там! Я сначала пытаюсь узнать обстановку: чисто ли, запираются ли кабинки… И только тогда… А лучше всего — до дома добраться…
Такие дела…
Все черты русской женщины, перечисленные Некрасовым, отчетливо проступали в цельном облике мамы: и спокойная важность ее красивого лица, и сила в движеньях, и царственность облика, взгляда. Да, красива во всякой одежде. Да, ловка ко всякой работе. И «грязь обстановки убогой не липнет»…
Но это — до поры до времени… Коррозия происходит. Точит ржа… Такое выпестованное веками сокровище, как русская женщина, должно бы храниться гораздо бережнее… А если нет… Оглянитесь вокруг…
С мамой связано у меня еще одно глубокое переживание раннего детства.
Мне два с половиной года.
Поздняя весна.
Мы гуляем среди травы, деревьев в зеленой листве, кустов. Все в природе свежее, новое, ясное. Я не помню других людей рядом. Они наверняка были. Но в памяти — только я и мама.
Мы проходим сквозь небольшую светлую рощицу и оказываемся перед бескрайним зеленым лугом. На горизонте зеленеет всеми оттенками лес.
Дух захватывает от незнакомого щемящего чувства. Хочется смотреть и смотреть.
Мама берет меня на руки, прижимает к себе. Мы просто смотрим и молчим. Долго-долго.
— Смотри: это твоя родина, — произносит мама.
С этих материнских слов и началась для меня Родина-мать.
Душа впитала.
Это чувство я поняла.
Так возникло предощущение моей Первой и Неизменной Любви.
Мать-сыра земля! Странной любовью любим мы тебя!
И ты… Ты даришь нам любовь, порой похожую на ненависть…
Но нет! Так думать нельзя! Ненависть — от людей, от лукавого…
А цветущий луг и бесконечный лес на горизонте — вот что вечно.
Маленькое отступление по поводу…
Наш, русский менталитет.
Итак, из чего мы с вами состоим? Ментально? То есть — какие мысли бродят в наших бедовых головах и каким импульсам мы подчиняемся прежде всего? Чему нас учит наш социум (пышно выражаясь), а — честно выражаясь — те разодранные в клочья подобия человеков, что встречаются на нашем тернистом и каменистом пути, ведущем незнамо куда.
И подошли мы к, так сказать, краеугольному камню нашего менталитета. Помните ведь — не отрицайте, вы все читали — помните сказочку:
— Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что?
А?
Каково?
Лично я просто терялась. По детскому недоумию, вероятно. Мне почему-то в детстве надо было «чисто конкретно», «реально» указать направление и цель. И вот от этой сказки мой родной менталитет заряжался чем-то загадочно-негативным.
— Куда итить-то, мам-пап?
— Ай, да незнамо куда. Иди-молчи. Не спрашивай. Не мешай. Мы устали.
— Чего принести-то?
— А хули ты тут вертисси под ногами? Поживешь с наше — поймешь. Иди. Учи что-нибудь. Пригодится…
Но и это как ба (не путайте с как бы) были цветочки.
Потому что нашему менталитету помимо неясных целей и задач требовался особый дорожный знак.
Ну, вот такой:
Едешь ты себе по дороге луговой-полевой, цветочки зреют-распускаются,
