— Господин директор, дайте нам гарантии, что эвакуация приостановлена. Мы не хотим одни оставаться в Париже!
— Но ведь я же остаюсь вместе с вами!
В толпе раздался смех. Сосед Осокина, тот самый, с которым он встретился у входа, весело крикнул:
— Нам бы лучше пулеметную команду, это надежнее!
Тот же голос, который просил у директора гарантии, снова пронзительно крикнул:
— Мы хотим получить аванс! — как будто вопрос об авансе уничтожал все затруднения и подтверждал успех французской контратаки.
Директор, нагнув маленькую белобрысую голову к уху стоявшего рядом с ним начальника счетной части, произнес шепотом несколько фраз и, повысив голос, сказал:
— Аванс будет выдан в шесть часов, но при условии, что вы немедленно станете на работу.
Ряды рабочих дрогнули, и через несколько минут двор завода опустел. Осокин прошел через цех, насквозь пропудренный тальком, в длинную полутемную комнату, где всегда стоял неистребимый, приторно-сладкий запах — здесь в большой круглой печи варился чистый каучук, смешиваясь со всевозможной дрянью, — и по узкой железной лестнице поднялся в цех вулканизации.
Подойдя к печам, Осокин осмотрелся вокруг — все было на своих местах, все оставалось неизменным все эти десять лет: в просторном цехе пахло бензином, серой, жженой резиной; в углу стоял большой неубранный ящик мусора; в корзинах, поставленных на маленькие колеса, рабочие тащили металлические формы, на которые натягивалась еще не вулканизированная, мягкая и липкая резина; по рельсам бежали вагонетки с уже готовыми сапогами. Вдалеке, на другом конце цеха, вокруг столов, на которых торчали задранные к потолку колодки для сапог, как будто застывшие в нелепом па канкана, толпились работницы, пришедшие на вечернюю смену. Мягко гудели моторы, нагнетавшие горячий воздух в вулканизационные печи, и от этого гуденья, от того, что на каждом шагу приходилось пожимать руки рабочих и обмениваться привычными «са va», от того, что все было именно таким, каким ожидал увидеть Осокин, ему в первый раз за весь день стало спокойно и легко.
Старик Дюжарден, которого должен был сменить Осокин, уже успел переодеться: высокий крахмальный воротник (такие воротнички носили лет тридцать тому назад) подпирал острый, худой подбородок, пальто, несмотря на июнь и духоту в цехе, было застегнуто на все пуговицы, из-под каскетки, за ухом, торчала уже заранее приготовленная сигарета — Осокин сразу понял, что Дюжардену сейчас больше всего на свете хочется курить. Дюжарден торопливо сообщил самое необходимое: мотор № 1 пошаливает; воздух, подающийся по трубам, очень горяч, надо быть осторожным, не слишком открывать краны; труба, в который Осокин еще на прошлой неделе заметил течь, до сих пор не починена; а в общем все благополучно.
Уходя, он спросил:
— Ну, а что нового в городе?
Осокин, которого уже тянули к себе термографы — как бы не упустить температуру, — рассеянно ответил:
— Да так, ничего интересного.
Потом, спохватившись, он подумал, что нужно бы сказать «cа va mal» — «очень плохо», но Дюжарден уже отошел, и Осокин махнул рукой: все равно через десять минут Дюжарден прочтет газеты, пусть разбирается сам как может.
Стрелка одного из термографов мотора № 3, автоматически рисовавшая кривую температуры, подходила к ста двадцати шести градусам, к контрольной черте, и Осокин поспешил плотно закрыть кран, дававший доступ горячему воздуху. Мотор № 2 работал исправно, и точный ритм его маховика обрадовал Осокина. Но № 1 пошаливал: было слышно еле заметное гуденье, нарушавшее знакомую гармонию звуков. «В чем дело? думал Осокин, внимательно осматривая мотор. — Как будто все в порядке. Вода, охлаждающая мотор, течет ровной струей… Только вот масло… Ну, конечно, масла недостаточно».
— Эх, Дюжарден, Дюжарден, — вполголоса сказал он, — не мог сообразить такую простую вещь!
Тонкой иглой Осокин прочистил трубку, подающую масло, и звук мотора сразу же изменился, снова стал ритмичным и чистым. «Этак и мотор перегреть недолго», — подумал Осокин и снова проверил термографы, заметив с удовольствием, что стрелка № 3 остановилась на 127 градусах. Он чуточку приоткрыл кран и огляделся вокруг. На другом конце цеха он увидел директора. По обыкновению засунув глубоко в карманы длинные руки, директор кричал на стоявшего перед ним мастера Пиратта, но слов не было слышно, их заглушало гуденье моторов. Пиратт, маленький, лысый, с измученным, серым лицом, пытался отвечать, но было видно, что директор его не слушает.
«Опять вяжется. Мальчишка, а учит старых рабочих», — Осокин с удовольствием вспомнил новое прозвище, которое дали директору, прозвище совершенно нецензурное, но очень хлесткое, точно отражавшее директорскую сущность. Директор, продолжая ругаться, большими шагами, не сгибая длинных циркулеобразных ног, направился в сторону Осокина. Пиратт вприпрыжку бежал сзади. Осокин притворился, что не замечает приближения директора, и, повернувшись спиною, снова начал проверять термографы. Краем глаза он видел, как директор и Пиратт прошли мимо. До него донеслось несколько фраз:
— Почему пятьдесят? Я вам говорю — восемьдесят. Безобразие.
Слабый голос Пиратта отвечал:
— Сегодня рабочие плохо работают.
Действительно, несколько столов в отделении, где работницы натягивали на колодки еще не вулканизированную резину, вообще пустовали. Когда Осокин открыл огромный зев печи № 2 и выкатил в цех тележку с пахнувшими жженой серой светло-коричневыми сапогами для рыбной ловли, ему пришлось ждать добрых полчаса, прежде чем он мог начать вулканизацию новой партии сапог. Работа шла настолько медленно, что Осокин успел сбегать в бюро и получить аванс (пятьсот франков), а к обеденному перерыву мог совсем закрыть печи; обыкновенно же он ел под гуденье моторов и каждую минуту отрывался от еды, проверяя капризные стрелки термографов.
Вечернее солнце косыми лучами освещало цех, играя призрачными облачками пыли и озаряя пурпуром огромную пирамиду уже снятых с колодок, но еще не рассортированных сапог. Эта красная пирамида была похожа на груду ног, и дико звучал доносившийся издали смех обедавших тут же в цехе рабочих и работниц. Уши Осокина настолько привыкли к гуденью моторов, что ему мешала гулкая тишина отдыхающих печей, и он опять почувствовал, что в мире совершается нечто непредвиденное и грозное. Зажав между двумя кусками хлеба красные колесики тонко нарезанной колбасы, Осокин подошел к окну.
Заходящее солнце отражалось в стеклах крыши длинного, как бы приплюснутого цеха на противоположной стороне двора. В этом цехе вырабатывали прорезиненную материю для дождевиков. На дальнем конце крыши стекла были выбиты, и железные ребра оконных рам походили на паутину, повисшую над черно-фиолетовой ямой. Осокин вспомнил, как на прошлой неделе, вечером, там взорвался бак с бензином, тяжело ранив нескольких рабочих. Взрыв произошел через три дня после налета немцев, и в цехе Осокина поднялась паника — все были уверены, что это новый налет. Перед глазами Осокина мелькнули перекошенные ужасом лица работниц, в ушах зазвучал страшный, похожий на кудахтанье крик бившейся в истерике уборщицы. Она каталась по полу, прижимая к груди старую соломенную метлу, и ему и Пиратту нелегко было справиться с этим худым извивающимся телом.
