«Для папы и мамы», — прозвучал робкий ответ.
Счастливый день наступил для ожидающих на Лубянке. В окошечке у меня приняли деньги. Значит, Хайнц сидит в Лубянской тюрьме. В волнении я тотчас заплатила 15 рублей, хотя женщины объяснили мне, что можно передавать два раза в месяц по двадцать пять рублей, т. к. установлено, где находится арестованный. Но я от радости все забыла. Я подписала мою квитанцию; ожидающие вместе со мной обрадовали меня тем, что этот клочок бумаги с моей подписью будет передан заключенному в камеру. И Хайнц сегодня или завтра узнает, что я еще на свободе, и что я его искала.
Затем я постояла перед большим кирпичным зданием на Лубянке, на фронтоне которого развевался огромный красный флаг, рядом день и ночь несут вахту часовые и ночью светят прожекторы. Мой взгляд остановился на многочисленных окнах-камерах. Где здесь может находиться Хайнц? Если бы я могла хоть разочек увидеть его! Но он все же жив! На обратном пути домой я впервые увидела, что светит солнце.
Ночью мне приснился сон. Высоко на крыше здания НКВД на Лубянке, на ее узком карнизе стоит Хайнц. Застыв, словно парализованная, я вижу, что он собирается прыгнуть вниз. Раскинув руки, словно крылья, он держит большой красный платок, и когда я закричала, он падает вниз. И лежит передо мной в луже крови.
В один из дней я встретила жену нашего товарища Шуберта. Я не знала, поздоровается она со мной или нет, но на всякий случай отвела взгляд на другую сторону улицы. Но она остановилась, ухватив меня за руку.
«Что с тобой? Почему ты не заходишь к нам больше?»
«Как я могу осмелиться побеспокоить тебя?»
Но она настойчиво приглашала меня к себе. Шуберт уже месяц был без работы. Он рассказал, что каждую ночь ожидает ареста, а в это время писал на маленьком клочке бумаги, приготовившись тотчас сжечь его.
«Хайнц, как и я невиновен, как все, кого уже арестовали, и те, которых еще арестуют. Мы — жертвы русской фашистской политики. Нас убирают, т. к. мы больше не нужны».
Его лицо было желтым и поникшим. Большие руки этого сильного рабочего дрожали, как у старика. Помогите моей жене и ребенку, когда меня уберут. Она не знает русского.
Неделю спустя они были уже в нашем домике на задворках гостиницы. Вскоре тут очутились и остальные оставшиеся на свободе немцы.
В НКВД говорили:
«Для немцев наступила ночь!»
Я еду по Ленинградскому шоссе на автобусе на встречу с нашим другом Хайнрихом Куреллой. Я запоминаю лица тех, кто входил в автобус вместе со мной, и выйдет на моей же остановке.
Я жду парке на окраине города.
Придет ли он? Возможно, его уже забрали? Забыть его они не могли.
Курелла — брат сегодняшнего руководителя Отдела культуры ЦК СЕПГ Альфреда Куреллы, работавшего до 1936 года в Коминтерне.
На одном из обычных собраний во время «чистки» гамбургский коммунист задал ему вопрос:
«Почему ты ходишь в комнату арестованного № 175?»
Курелла ответил перед всем собранием:
«Хайнц Нойманн — мой друг, и я жду его возвращения».
Такого ответа было достаточно…
Короче, он имел работу, комнату, и теперь ждал своего конца.
Он пришел! Он стоял и ждал меня на парковой дорожке невдалеке. Мы поздоровались, удивившись нашей встрече.
«Я нашла Хайнца! Он на Лубянке! И смогла переслать ему 25 рублей».
«Знаешь ли ты что-нибудь об арестованных за последние дни?! Теперь настал черед Красной армии. Тухачевский, Якир, Гамарник — весь офицерский цвет времен революции и гражданской войны. Будет ли открытым процесс над ними? Как представлю себе, что процесс будет идти по накатанному пути, никто в зале не вмешается: „Это все ложь! Эти протоколы лживы от первого до последнего слова!“»
Стемнело, парк закрывался. Мы бежали по улице.
«Нет возможности исчезнуть. Нас убьют как кроликов? Мы все принимали в эти годы без критики. Напротив, мы всему верили. Теперь мы должны платить за нашу веру».
Это была последняя встреча.
В следующий раз я прождала два часа напрасно.
Хайнрих Курелла был арестован по пути на вокзал. Он хотел уехать в Крым, оттуда бежать по Черному морю.
