Все могло бы быть раньше. И ролей могло быть больше. И многие роли упущены навсегда.
Горечь эта окрашивает все повествование, даже самые светлые и счастливые его страницы. Гурченко не признает нытья, школа ее жизни — это и уроки умения владеть собой. Нытья нет и в книге. Но краска эта, неистребимая, горькая, там есть. Неожиданная, надо сознаться, краска. Ведь автор, напомним, не какая-нибудь неудачница в искусстве. Одна из самых ярких и плодотворных актерских судеб перед нами.
И все же…
Вот большой талант даровал человеку право на уникальную, счастливую эту профессию, вынес пред очи миллионов, дал славу, людскую любовь дал и чувство, что ты нужен, что тебя ждут. В каждом мускуле играет жизнь, и струны твои ждут, чтобы зазвучать, и голос тебе послушен, все идеально настроено. Дайте точку опоры — дайте роль. И вдруг затягивается ожидание. Нет, думаешь, не может того быть, ведь так много хочется сделать и так много можешь сделать …
А ожидание все длится. И голос от волнения уже не так послушен, и в струнах уже не уверен — давно не звучали. И славы, и любви всеобщей уже как не бывало. И совсем не кажется, что ты нужен.
Писатель возьмется за перо и докажет, что он способен быть необходимым. Режиссер добьется права на постановку — порой с большим трудом, но добьется, заговорит, докажет. Как докажешь ты? Человек актерского племени? Ты можешь реализовать себя только в спектакле, в фильме, в роли. Нужно, чтоб роль дали. Нужно ждать. Иногда — всю жизнь.
Долгая и прекрасная судьба одной из лучших наших киноактрис, Любови Орловой, — это двенадцать ролей в кино. Двенадцать выходов на экран сделали актрису легендой.
Эту судьбу мы позже назовем счастливой.
Всю жизнь ждала своей роли в кино гениальная Фаина Раневская. Ее легенда сложилась из двух-трех очень хороших и нескольких очень плохих фильмов, где она играла эпизоды, этими эпизодами навсегда вписала себя в историю искусства, и только дважды за долгую жизнь она удостоилась главных партий — в прекрасном фильме «Мечта» и в беспомощной комедии «Осторожно, бабушка!». Раневская была нужна, как никто, любовь к ней всенародна, но ее судьбу мы уже не назовем счастливой. Эту судьбу окрашивает все та же горечь…
Сегодня Гурченко в зените жизни и славы. Путь в кино, который она уже прошла, — это более полусотни фильмов, чаще всего заметных; она снималась у многих отличных режиссеров и почти всегда играла главные роли.
Ее путь — это множество жанров, в каждом из которых она стала мастером. Это несколько самостоятельных видов искусства, которые она объединила в себе, в своем даровании. И я затруднился бы назвать сегодня другую актрису, кто вот так свободно переходил бы из комедии в драму, из кино на телевизионную эстраду, из пародийного шоу в мюзикл.
И все-таки — горечь.
Непоправимо дорого обошлись годы ожидания, вынужденного бездействия. Испытание на прочность закалило, но оставило рубец в душе. Он всегда ноет и, видимо, так и не заживет окончательно. Когда актриса думает об этом, ей мучительно жаль былой доверчивости и открытости, естественнейших для человека качеств. Их нельзя оставлять в юности. Но они там остались, и ничего с этим не поделать. Надо жить дальше.
«Будем жить, — говорю я с веселою грустью или с грустным весельем пою», — спела она в телевизионном «Аттракционе» под новый, 1983 год.
Гурченко права в этой своей «веселой грусти». Субъективно права. И мы ее выслушали со вниманием и благодарностью.
Так что же остается на долю критика?
Мы сейчас попробуем пройти вместе с актрисой этот путь снова. Наученные опытом ее самоанализа, позаимствовав ее линзу времени — ту, что позволяет увидеть за деревьями лес, за частностями — единство, за ролями — судьбу.
Вот только давайте снова спустимся в зрительный зал. Будем держать в памяти это наше новое знание о судьбе актрисы. Но пойдем на наше место в партере. Сейчас вспыхнет экран. И мы проснемся в ее и в нашей юности…
Никогда ничего из того, что у меня было, не хочу повторить.
Из интервью ленинградской газете «Смена», 1972, 20 окт.
Ее первое появление было ослепительным.
До сих пор помню ликующий клич моего ровесника, соседа по двору, студента-политехника и ударника в институтском «инструментальном ансамбле», как тогда деликатно выражались. Он шел в каком-то трансе и всем сколько-нибудь знакомым встречным сообщал:
— Вот это актриса! Вот это да!
На Гурченко мы сразу сошлись и стали приятелями.
О ней говорили повсюду. Ее улыбка сияла на листовках-афишках в трамвае. Выставленные на подоконники первые, редкие тогда магнитофоны безостановочно пели в пространство про пять минут. «Пусть вам улыбнется, как своей знакомой, с вами вовсе не знакомый встречный паренек», — печально выводили по вечерам девичьи голоса во дворе.
Песни с экрана легко шагали в жизнь, легче, чем сейчас. Это был век музыкального кино. Еще крутились в самых больших кинотеатрах картины Григория Александрова с Любовью Орловой. Еще докручивались последние «трофейные» фильмы с «танцующими пиратами», фильмы с Франческой Гааль, поющей свое знаменитое танго, с Диной Дурбин… Только-только появились первые индийские ленты с экзотическими, странными, заунывными песнями. Только стала всеобщей любимицей аргентинка Лолита Торрес с неправдоподобно тонкой талией и низким, хрипловатым контральто — ее «Коимбру» тут же подхватила и стала петь на первых маленьких экранах первых телевизоров наша Гелена Великанова. Входили в моду чуть тяжеловесные, но неотразимо пышные австрийские ревю.
Киногероям не нужно было ни усилий, ни особых сюжетных обстоятельств, чтобы запеть. Пели, потому что пелось.
Песней выражали радость, энтузиазм и меланхолию, приход любви и ее уход.
Песня так вросла в экранную жизнь, что казалась непременной ее принадлежностью — герои словно не замечали, что пели, примерно так, как герой Мольера не замечал, что говорит прозой.
И никто не мог предположить, что век музыкального кино был уже на излете.
Еще немного — и на экраны хлынет «жизнь в ее собственных формах». На первый взгляд никак не преображенная кинокамерой — просто увиденная и запечатленная. Реальные шумы улиц заменят музыку, их звучание с экрана будет так ново и непривычно, что эти шумы покажутся слаще всякой музыки. Ритм фильмов приблизится к ритмам нашего быта. Киногерои заметят, что в жизни люди поют не так уж часто, и заговорят прозой.
Это новое кино будет настроено полемично ко всякой помпезности и торжественной декоративности. Когда Михаил Ромм задумает свой фильм «9 дней одного года», он многократно скажет в своих интервью, что собирается круто изменить всю привычную ему стилистику. И он особо оговорит, что в фильме не будет ни такта музыки.
