Это означало нищету!..
Вечером пришли двое соседей-рабочих, оба в полном отчаянии. У одного было восемь детей, у другого пятеро да еще в придачу старики родители.
Моя мать старалась успокоить отца:
— Придется урезать себя… Милосердный господь нас не оставит…
Брат и сестры играли у потухшей печки. Я слушал, что говорили старшие, и не мог понять, отчего они приходят в такое отчаяние; ведь и сам отец и его товарищи всегда жаловались на слишком длинный рабочий день.
На мой недоуменный вопрос один из приятелей отца ответил:
— Работы мало. Мы теперь меньше зарабатывать будем, малыш!
И я подумал обо всех этих святых и мадоннах, которым молились мать и тетя Роза, ходившая на костылях после поездки в Мондови. Мой мозг начинал работать, многое становилось понятным.
Несколько месяцев спустя рабочие стали работать только по четыре часа в день. Приближалась зима. Некоторые тайком рубили в лесу дрова.
Приятель отца однажды вечером тоже привез тележку дров. На следующий день к нему явились карабинеры[7] и увели его связанного, с кандалами на руках. Отец мой был этим очень расстроен.
Вечером в доме фабриканта был бал, и отец понес меня посмотреть на иллюминацию. Глядя на сверкающие окна, отец сжимал кулаки: мы ведь ложились спать раным-рано, чтобы не зажигать свечей.
Примерно в это же время я услышал разговоры о войне в Африке.
Однажды я видел, как уезжали солдаты. Провожавшие их женщины плакали.
Говорили о множестве убитых. Пока стоял поезд, мужчины принесли два ведра вина для солдат, но офицер запретил угощение. Публика запротестовала, раздалось несколько свистков. Я слышал, как кругом говорили:
— Бедные парни! Едут на убой!..
Потом — странные названия: Догали, Микаллэ, Абба-Гарима, Менелик, Таиту, Баратьери[8]…
Поезд наконец ушел…
Еще одно событие запечатлелось в моей детской памяти.
Это забастовка рабочих гончарного производства в Мондови, куда мы недавно перед этим переехали. Отец работал на большой посудной фабрике в качестве механика по осмотру и ремонту машин. Жили мы в фабричном доме, и я целые дни проводил среди рабочих. Здесь рабочий день продолжался одиннадцать часов, одинаково для всех: мужчин, женщин, детей.
Работа была тяжелая, а оплата грошовая: мужчины получали по пятнадцать чентезимов[9] в час, женщины — по десять, а дети за день — сорок-пятьдесят чентезимов. Общие условия были прескверные: хозяин возмутительно обращался с рабочими; однажды при мне он с грубой бранью рассчитал старую работницу только за то, что она разбила миску.
Италия переживала тяжелый экономический кризис; это было в период колониальной войны в Эритрее, когда молодой еще итальянский империализм делал свои первые шаги в Африке. Из Мондови на войну угнали тогда отряд альпийских стрелков, и многие из них были убиты в далекой стране.
По вечерам отец вслух читал газету, и до моих детских ушей доходило эхо общего недовольства и демонстраций, происходивших в больших городах. На фабрике я тоже часто слышал, как рабочие ругали хозяина, богачей, правительство.
Особенно нравилось мне слушать одного из них — резчика. Он был «иностранец» — так называли у нас всякого пришельца из другого места, хотя бы нашей же области. Он прибыл из Тосканы, говорил на литературном итальянском языке, что редко в Пьемонте[10], и говорил хорошо. Я постоянно вертелся возле него» Рабочие меня любили, а тосканец разговаривал со мной, как со взрослым, и никто из них не боялся, что я могу проговориться перед служащими, которые, как говорили рабочие, были все хозяйскими шпионами.
Даже подготовляя забастовку, рабочие не таились от меня.
Тосканец рассказывал, что в других городах рабочие объединены в профессиональные организации, и всегда добавлял:
— Здесь, в Мондови, социалисты занимаются только выборами и делают политику в кафе: у нас же, порка мадонна[11]…— Дальше следовал поток ругательств.
В одно прекрасное утро, несмотря на то что давно уже прогудел гудок, ни один рабочий не показался у ворот фабрики. Только какой-то «пузырь» — так рабочие называли учеников — грыз сухую корку, ожидая второго гудка.
Фабриканта, судя по его волнению, события застали врасплох; служащие же, казалось, ожидали их.
Хозяин во всеуслышание заявил, что, если рабочие через час не окажутся на своих местах, он закроет фабрику.
— У меня денег хватит. Я вел дело для вас, чтобы помочь вашим семьям, и вот какую благодарность вижу от вас!.. — и он возмущенно теребил свои усы.
Через час прибыло десятка два карабинеров, которые заняли все входы в мастерские.
Я знал о подготовлявшемся, и забастовка ничуть меня не удивила. Я принял ее, как обычную вещь. Но я ожидал большого шума, боевых схваток, а вместо этого рабочие сидели по домам.
Фабрика была в некотором отдалении от городка. Вечером помещение «рабочего кружка» было занято карабинерами, а по улицам сновали вооруженные патрули. Позже я узнал, что рабочие устроили собрание за городом и что они требовали прибавки в пятьдесят чентезимов в день для всех, без различия пола и возраста.
На другой день пронесся слух, что десять рабочих ночью были арестованы и отведены в тюрьму. Через два дня перед воротами фабрики предстали выборные от рабочих.
Сторож заявил, что у него приказ никого не пропускать. Подошли карабинеры. За ними хозяин, который, по обыкновению, принялся ругаться.
Рабочие, не отвечая на брань, просили принять их как представителей восьмисот рабочих фабрики.
— Можете считать себя уволенными, — ответил хозяин. — Я вас голодом заморю всех, если не вернетесь через час на работу!
Этот «час» был для него пунктом помешательства. Выборные ушли медленно, точно ожидая, что хозяин передумает и позовет их. На меня эта сцена произвела тяжелое впечатление.
Отец, с согласия бастующих производивший ремонт оборудования, в этот день был печален и озабочен.
Аресты продолжались, положение обострялось. В карету фабриканта было брошено несколько камней, ходили слухи о попытках поджога на фабрике. Однажды несколько рабочих, в числе которых был и тосканец, освободили арестованного рабочего. Они сбросили в канал одного из карабинеров, сопровождавших арестованного товарища, другой карабинер убежал.
Борьба затянулась на несколько недель, но победил голод.
Рабочие сдались и вернулись на фабрику, опустив головы. Они должны были согласиться на снижение платы на десять чентезимов, на увольнение некоторых из них. Несколько товарищей остались в тюрьме.
