Господин Достье считает, что наша славная революция сделала почти все, что должна была сделать, и настала пора ее завершить. И, однако, он уверен, что нам предстоят еще всевозможные испытания, что впереди много встрясок и бурь. И все это из-за невежественности черни и вследствие дурного окружения короля. Ведь его величество — мы все знаем это — бесконечно добр и великодушен. Он желает лишь счастья своему народу и справедливости. Не он ли открыл государственные амбары для бедноты в голодный год? Не по его ли приказу были созваны Генеральные штаты и не он ли санкционировал все завоевания революции?.. Но вот в чем беда — господин Достье подробно рассказал известное нам лишь по слухам — у короля плохие советчики. Королева, ее свита и монсеньер, граф Прованский, очень скверно влияют на короля. Они совращают его с прямого пути, удаляют от верного ему народа; они плетут сети заговоров, стремясь разогнать Ассамблею и вернуть нас к прежним временам рабства; они коварны и жестоки, а их интриги — на руку всем этим смутьянам, которые хотели бы превратить нашу славную революцию в бессмысленный бунт с его пожарами, убийствами, грабежами и анархией!..
Господин Достье очень порицает крайних депутатов Учредительного собрания, а также их подголосков из парижской толпы. Что же касается Демулена и Бриссо, то их имен он просто слышать не может без возмущения. Он считает, что от этих журналистов — половина зла. Ибо они — подлинные нарушители спокойствия, бунтари, будоражащие простой народ и не дающие революции окончиться как нужно. На этой почве господин Достье даже повздорил с моим милым артистом: тот взял было под свою защиту политику левых, но депутат с гневом возразил, что человек, осмеливающийся восхвалять эти отбросы, сам не заслуживает доброго слова и компании порядочных людей! Мы с Аржанто потратили много сил и стараний, пустив в ход весь запас нашего такта и человеколюбия, чтобы хоть как-то примирить противников. Но примирение не удалось. Господин депутат в дальнейшем даже не поворачивал головы в сторону артиста, последний же лишь пожимал плечами и награждал своего противника саркастическими улыбками!..
Вот так-то, мои дорогие. Таковы мои первые впечатления от «самостоятельной жизни». Как видите, с первых же шагов — этическая проблема. Кто прав?.. Хотя сам я в описанных спорах не участвовал и даже не вставил ни слова, душа моя все время раздваивалась, становясь попеременно на сторону то одного, то другого спорщика. Не скрою, аргументы господина Достье были очень убедительны, он даже чем-то напоминал мне вас, дорогой папа: ведь все его рассуждения были так близки тому, что я неоднократно слышал от вас! И все же я солгал бы вам, если бы скрыл, что артист мне был чем-то ближе!.. Вы обвините меня в противоречии? И будете совершенно правы! Но что есть — то есть, и здесь ничего не поделаешь!..
Впрочем, к этому разговору мы еще вернемся. А сейчас, дорогие мои, приходится кончать. Письмо и так слишком затянулось, а тут ровно через двадцать минут от орлеанской станции уходит почтовый дилижанс в Бордо — более удобной оказии мне, вероятно, в ближайшее время не представится. Итак, до свидания, родные! До скорой встречи в наших письмах! Крепко-крепко обнимаю вас и целую, проливая все слезы сыновней нежности, накопившиеся с момента отъезда. Буду писать вам как обещал, много и часто, но и вы не забывайте обо мне!
Всегда ваш Жан.
…Пожелтевшие листки дрожат в моих руках. Сколько лет прошло с той счастливой поры! А кажется, будто все это случилось совсем недавно, всего несколько дней назад. Такова сила воспоминаний. Они обволакивают, они застилают все, и словно бы живешь сейчас исключительно ради них!..
Я отчетливо представляю себе мое тогдашнее состояние: семнадцатилетний юнец, робкий, нелюдимый, до сих пор совершенно не знавший темных сторон жизни и вдруг пустившийся в неизведанное плавание, без кормчего, даже без провожатого!
И вот открытия на каждом шагу.
Оказывается, не всем хорошо живется в этом мире. Оказывается, крестьяне бедны и несчастны. И даже первые результаты революции можно понимать по-разному!..
Сколько нового открывается сентиментальному и пылкому подростку! Такого, о чем он никогда не подозревал, о чем не мог подозревать!..
Странная смесь восторгов, сомнений и печали!..
Открываю следующую страничку.
Жан Буглен — родителям.
Париж, 12 сентября 1789 года
…Ну вот я и в столице! Вы, конечно, ждете моих первых впечатлений? Их почти нет. Право, не знаю, что вам сказать, в душе моей нет ни радости, ни покоя, словно бы долгие ожидания вовсе и не оправдались! По видимому, это неизбежный результат того, что довелось мне пережить и передумать за последние недели…
Во время пути я не упускал ни единой мелочи, все меня занимало, все казалось удивительным. Ах, до чего же велик, до чего разнообразен мир божий!.. Теперь же, когда все позади, я начинаю еще сильнее ощущать боль утраты, ибо самое дорогое осталось за добрую сотню лье от меня и словно бы закрылось непроницаемой мглой… Впрочем, я ведь гасконец. Мне нельзя раскисать, и я утешаю себя словами нашего великого соотечественника, Генриха IV, который, как известно, запрещал унывать своим землякам. Я и не унываю. Мало того, вы сейчас увидите, дорогие родители, каким деловым стал ваш обожаемый сын.
Но — все по порядку.
На центральной станции я расстался с двумя из своих попутчиков — господами Достье и Аржанто. Представьте себе мое сожаление по этому поводу. Зато господин Мейе, который после Орлеана оставил беседу на политические темы и больше расспрашивал меня о моем прошлом и видах на будущее, теперь, совершенно неожиданно, предложил руку помощи. Он жил на улице Ансьен-комеди и знал, что хозяйка соседней квартиры сдает комнату; а ведь это совсем неподалеку от Хирургической школы, где я, вероятно, буду проводить большую часть своего времени! Как вы понимаете, я с восторгом ухватился за это предложение.
На деле все оказалось еще лучше, чем можно было ожидать. Мадам Розье сдавала не одну, а целых две комнаты, составлявшие отдельную маленькую квартирку, — теперь ваш сын располагает собственным кабинетом для занятий и небольшой спальней с чудесной кроватью!
Без долгих размышлений я дал задаток этой доброй женщине и тут же отправился с Жюлем Мейе, чтобы отметить бокалом шампанского эту необыкновенную удачу и нашу укрепившуюся дружбу.
Теперь я, дорогие мои, сообщу вам, что я узнал, так сказать, oculata fide[1] о стоимости жизни в столице.
В нашем квартале много маленьких ресторанчиков и кафе, посещаемых обычно студентами; только на площади Одеон я насчитал их три. Так вот, «бедный» студент может здесь простоловаться за 30–40 су в день; слово «бедный» я поставил в кавычки, ибо, на худой конец, можно ограничиться и одним обедом, который обойдется всего в 10 су! По-моему, это очень дешево. Судите сами, вот вам мое меню. За завтраком я выпиваю чашку кофе с бриошью, на обед беру суп, жаркое, десерт и стакан вина, ужинаю дома холодной телятиной, и все это обходится мне немногим более 40 су! Так что, поверьте мне, ваш сын не разорит вас!..
