Завихрение мощного потока электромагнитных волн, случайно возникшее равенство сил, несущих положительные заряды навстречу друг другу, внезапно образовавшийся вакуум в естественной колбе, прикрытой мембраной земной атмосферы, мгновенно ставшей непрозрачной для частиц, несущих эти заряды. И наконец, — творение из ничего субстанции, которая до сих пор названия даже не получила. Это НЕЧТО! Не то чтобы твердое, но основательное, не то чтобы движущееся, а скорее ДРОЖАЩЕЕ — при микроскопической амплитуде и скорости, приближающейся к абсолюту. И вот эта дрожащая субстанция, чудовищно сжимаясь, обретая силу в саморазрушении, всасывает энергию двух потоков, предотвращая взрыв их столкновения и заставляя двигаться параллельно и однонаправленно. Общий заряд при этом возрастает не в разы, а по экспоненте. При этом кинетика минимальна. Направление движения — внутрь, а не наружу. Непрерывно увеличивающаяся потенция при незначительных внешних проявлениях.
Это про шаровую молнию. (Я цитирую по памяти одну научную статью, скорее всего, много напутал, но, по-моему, автор статьи тоже неадекватен, а если вы что-нибудь поняли из этой цитаты, то вы гений.)
Итак, это про ШАРОВУЮ МОЛНИЮ.
И это про СЛАВУ.
Гена Новавитов хороший парень и актер хороший. Не гений, не Моцарт. Но я ведь тоже не Сальери, я с ним не соревнуюсь, свое место знаю. Просто я не слепой, смотрю и вижу — нормальный хороший актер. Но вот сложились два потока электронов, сработала отражающая мембрана: была у него маленькая, компрометирующая молодость лысинка, побрили его для одной роли в телеке наголо, таким его все запомнили. И стал Гена, как шаровая молния. Все видят, все наблюдают, все ахают. А сам он, как однажды засветился, так и светится, медленно двигаясь в направлении никому не известном, даже ему самому.
Да, конечно же, публика перла на наш спектакль, чтобы только поглядеть на живого Гену. А все остальное… и мы, все остальные… ну, мы как приложение. Как рамка.
— Это возмутительно! — говорил Юрий Иванович. — И непонятно. Он же знает, что его фраза — сигнал на свет и на закрытие занавеса, а он стоит и молчит. При этом он не пьян, он все соображает. Я к нему подскочил в антракте, хотел спросить, в чем дело, а потом махнул рукой и ушел. Все равно не пойму и не приму никаких объяснений.
— Ой, звиняйте, дядьку, пустые разговоры. Сталбыть, устал человек, изъездился, маленько зазвездился и впал в ступор. Не соображает, где он стоит и чего от него хотят. Бывает. Но все же обошлось — публика ничего не заметила. Публика же не знает, как должно быть. Молчит, значит, так и надо.
— Циничный разговор, Ефим Ефимович! — (Это Елизавета Трифоновна буркнула.)
Неожиданно за Гену вступился Андрюша Корецкий:
— В отключке не он, в отключке Маргарита Павловна. Простите, Юрий Иванович, но она ведь давно черт-те что плетет на сцене, а тут вообще не дала реплику. На что ему отвечать? Смысл должен быть? У нас все-таки детективная история.
— Маргарита Павловна нездорова, ей трудно. А сейчас у нее вообще 200 на 120. — (Это снова Елизавета.)
— Знаю, знаю, извините. У нее возраст, у нее заслуги, но тогда об этом надо специально зрителей предупреждать.
И мы вгрызлись во вчерашнюю белиберду с текстом. Стали вспоминать, на чем там заткнулась почтенная Маргарита Павловна, а за ней Гена.
Ну, Маргарита Павловна, потухшая звезда, просто не смогла сообразить, кого она сегодня играет, и вместо монолога развела пухлые ручки, потом развела пухлые губки в некогда знаменитой улыбке и, сверкнув кокетливо глазками, спросила в зрительный зал:
— И что же я теперь должна сказать?
Ушиц, будучи с бодуна и не получив реплику, остолбенел и потерял нить сюжета. Спасая положение, понес околесицу. Потом пробилась в его ахинее одна фраза из текста пьесы: «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать».
А затем должны идти слова, важные для дальнейшего сюжета: «Элиза еще утром была на грани нервного срыва. Искать ее бессмысленно, но я уверен, ничего она с собой не сделает. Она наверняка уехала на машине Конрада и теперь уже далеко».
И вот после этого Конрад, то есть Гена Новавитов: «А мой аппарат вообще не работает. В ремонте. На моем авто далеко не уедешь. Искать надо близко. И прежде всего проверить, не исчезли ли бриллианты из шкатулки Баронессы».
Публика заинтригована. Занавес. Антракт. (Текстик, конечно, тот еще, но что поделаешь, такая пьеса, и, хочу напомнить, сыграли мы ее почти сто раз, и залы битком набиты, и публика кричит «Бра-а-во!».) Но не в этом дело. А дело в том, что Ушиц, будучи, это надо помнить, с бодуна, вообще ничего не сказал про машину, ни слова! И получилось:
Ушиц (заплетающимся тенорком). «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать».
Гена (должен был врезать сочным баритоном). «А мой аппарат вообще не работает. В ремонте. На моем авто далеко не уедешь!».
Ну, и как это было бы? При чем тут его аппарат? В каком смысле «далеко не уедешь»? Какая-то низкопробная пошлятина. Да, наша пьеса порядочное дерьмо, но не настолько же?!
Вот Гена и молчал. И выкрутиться он не мог. Он! Кумир женщин, секс-символ! Этот Конрад, которого он играет, живет со всеми героинями пьесы! И вдруг: «Мой аппарат на ремонте!». Публике-то что делать? И про что дальше играть?
Мы кончали очередную бутылку, вспоминали, как это было, и всё спорили, кто виноват. Разошлись часа в два. Ночь была душная. Запоздало схватились убирать со стола, но Елизавета вытолкнула мужчин за дверь.
— Идите, идите, сами уберем, Катя мне поможет.
Юрий Иванович, слегка кренясь то вправо, то влево, удалялся по широкому гостиничному коридору.
— Так что, мы завтра репетируем в двенадцать? — крикнула вслед Елизавета.
— Видно будет, утром решу.
— Мне надо знать. Уже около двух, а мне вставать в семь, ехать в аэропорт. Надо встречать Ивана Досплю.
Корецкий у лифта захохотал.
Утро не было мудренее вечера. Утро было туманное и седое. Туманное в том смысле, что в голове был туман. А седое, потому что от происшедшего утром можно было сразу поседеть.
Мне снилось, что я в замкнутом пространстве без окон, без дверей, а в стену кто-то бухает. Проснулся — лежу в моем довольно убогом номере с окном и с дверью. В дверь стучат, и Катин голос кричит:
— Женя, открой! — (Меня зовут Женя.) — Открой, Женя!
Я открыл. Она шмякнула на стол нашу пьесу.
— Полдесятого, Женя. Учи роль. Учите роль Ушица, будете сегодня играть Рене. В двенадцать репетиция.
Под мышкой у Кати я увидел еще несколько экземпляров пьесы. Виляя бедрами, она ринулась к двери, но я сделал рывок, ухватил ее за эти бедра и вернул обратно на середину комнаты.
