— Непремѣнно упомяните въ вашей статьѣ о Шидловскомъ, нужды нѣтъ, что его никто не знаетъ и что онъ не оставилъ послѣ себя литературнаго имени. Ради Бога, голубчикъ, упомяните — это былъ большой для меня человѣкъ и стоитъ онъ того, чтобъ его имя не пропало…
Шидловскій, по разсказамъ Достоевскаго, былъ человѣкъ, въ которомъ мирилась бездна противорѣчій: онъ имѣлъ «громадный» умъ и талантъ, не выразившійся ни однимъ писанымъ словомъ и умершій вмѣстѣ съ нимъ; кутежъ и пьянство — и постриженіе въ монахи. Умирая, онъ сдѣлалъ Богъ знаетъ что: онъ былъ тоже въ Сибири, на каторгѣ; когда его выпустили, то изъ желѣза своихъ кандалъ онъ сдѣлалъ себѣ кольцо, носилъ его постоянно и умирая — проглотилъ это кольцо…
Мнѣ хотѣлось узнать что-нибудь достовѣрное объ этой ужасной болѣзни — падучей, которою, какъ я слышалъ, страдалъ Достоевскій, но, конечно, я не могъ рѣшиться даже и издали подойти къ этому вопросу. Онъ самъ будто угадалъ мои мысли и заговорилъ о своей болѣзни. Онъ сказалъ мнѣ, что недавно съ нимъ былъ припадокъ.
— Мои нервы разстроены съ юности, — говорилъ онъ. — Еще за два года до Сибири, во время разныхъ моихъ литературныхъ непріятностей и ссоръ, у меня открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болѣзнь. Разсказать я не могу этахъ отвратительныхъ ощущеній; но живо ихъ помню; мнѣ часто казалось, что я умираю, ну вотъ право — настоящая смерть приходила и потомъ уходила. Я боялся тоже летаргическаго сна. И странно — какъ только я былъ арестованъ — вдругъ вся эта моя отвратительная болѣзнь прошла, ни въ пути, ни на каторгѣ въ Сибири и никогда потомъ я ее не испытывалъ — я вдругъ сталъ бодръ, крѣпокъ, свѣжъ, спокоенъ… Но во время каторги со мной случился первый припадокъ падучей и съ тѣхъ поръ она меня не покидаетъ [1]. Все, что было со мною до этого перваго припадка, каждый малѣйшій случай изъ моей жизни, каждое лицо, мною встрѣченное, все, что я читалъ, слышалъ — я помню до мельчайшихъ подробностей. Все, что началось послѣ перваго припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсѣмъ людей, которыхъ зналъ хорошо, забываю лица. Забылъ все, что написалъ послѣ каторги; когда дописывалъ «Бѣсы», то долженъ былъ перечитывать все сначала, потому что перезабылъ даже имена дѣйствующихъ лицъ…
Онъ разсказалъ мнѣ о своей недавней, второй женитьбѣ, о дѣтяхъ.
— Жена въ театрѣ, дѣти спятъ, — въ слѣдующій разъ увидите… да вотъ — карточка моей маленькой дочки, ее я зову — Лиля. Она тутъ похожа.
Видя, что карточка мнѣ нравится, онъ сказалъ:
— Возьмите ее себѣ.
Потомъ говорилъ о четырехъ послѣднихъ годахъ своей жизни за границей, о русскихъ людяхъ, превратившихся въ европейцевъ и возненавидѣвшихъ Россію, и главнымъ образомъ объ одномъ изъ нихъ, хорошо всѣмъ извѣстномъ человѣкѣ… говорилъ о страсти къ рулеткѣ, о всякой страсти, о любви… Онъ меня исповѣдывалъ…
— Нѣтъ, кто любитъ, тотъ не разсуждаетъ, — знаете ли какъ любятъ! (и голосъ его дрогнулъ и онъ страстно зашепталъ): если вы любите чисто и любите въ женщинѣ чистоту ея и вдругъ убѣдитесь, что она потерянная женщина, что она развратна — вы полюбите въ ней ея развратъ, эту гадость, вамъ омерзительную, будете любить въ ней… вотъ какая бываетъ любовь!..
Было поздно, я сталъ прощаться. Онъ взялъ меня за руку и удержавъ, сказалъ, что ему бы хотѣлось непремѣнно ввести меня въ тотъ литературный кружокъ, къ которому онъ теперь принадлежитъ.
— Вы тамъ встрѣтите очень интересныхъ, очень, очень умныхъ и хорошихъ людей…
— Нисколько въ этомъ не сомнѣваюсь, только я то буду самымъ плохимъ пріобрѣтеніемъ для этихъ людей. Знаете ли, что я удивительно неловокъ, конфузливъ до болѣзни и иногда способенъ молчать какъ убитый… Если я сегодня, съ вами, не таковъ, то вѣдь это потому, что я много лѣтъ ждалъ сегодняшняго вечера, тутъ совсѣмъ другое…
— Нѣтъ, васъ непремѣнно нужно вылечить — ваша болѣзнь мнѣ хорошо понятна, я самъ страдалъ отъ нея не мало… Самолюбіе, ужасное самолюбіе — отсюда и конфузливость… Вы боитесь впечатлѣнія, производимаго вами на незнакомаго человѣка, вы разбираете ваши слова, движенія, упрекаете себя въ безтактности нѣкоторыхъ словъ, воображаете себѣ то впечатлѣніе, которое произведено вами — и непремѣнно ошибаетесь: впечатлѣніе произведено непремѣнно другое; а все это потому, что вы себѣ представляете людей гораздо крупнѣе, чѣмъ они есть; люди несравненно мельче, простѣе, чѣмъ вы ихъ себѣ представляете…
Я долженъ былъ съ нимъ согласиться, далъ слово исполнить его желаніе и мы условились, что черезъ нѣсколько дней онъ вывезетъ меня въ литературный свѣтъ.
Пріемъ, сдѣланный мнѣ Достоевскимъ, и этотъ вечеръ, проведенный въ откровенной съ нимъ бесѣдѣ, конечно, способствовали нашему скорому сближенію. Я спѣшилъ къ нему въ каждую свободную минуту, и если мы не видѣлись съ нимъ въ продолженіе недѣли, то онъ ужъ и пенялъ мнѣ.
По привычкѣ, онъ работалъ ночью, засыпалъ часовъ въ семь утра и вставалъ около двухъ. Я заставалъ его обыкновенно въ это время въ его маленькомъ, мрачномъ и бѣдномъ кабинетикѣ. На моихъ глазахъ, въ эти послѣднія восемь лѣтъ, онъ перемѣнилъ нѣсколько квартиръ и всѣ онѣ были одна мрачнѣе другой, и всегда у него была неудобная комната, въ которой негдѣ было повернуться. Онъ сидѣлъ передъ маленькимъ письменнымъ столомъ, только что умывшись и причесавшись, въ старомъ пальто, набивая свои толстыя папиросы, курилъ ихъ одна за другою, прихлебывая крѣпчайшій чай или еще болѣе крѣпкій кофе. Почти всегда я заставалъ его въ это время въ самомъ мрачномъ наустроеніи духа. Это сейчасъ же и было видно: брови сдвинуты, глаза блестятъ, блѣдное какъ воскъ лицо, губы сжаты.
Въ такомъ случаѣ, онъ обыкновенно начиналъ съ того, что молча и мрачно протягивалъ мнѣ руку и сейчасъ же принималъ такой видъ, какъ будто совсѣмъ даже и не замѣчаетъ моего присутствія. Но я ужъ хорошо зналъ его и не обращалъ на это вниманія, а спокойно усаживался, закуривалъ папиросу и бралъ въ руки первую попавшуюся книгу.
Молчаніе продолжалось довольно долго, и только время отъ времени, отрываясь отъ набиванія папиросъ или проглядыванія газеты, онъ искоса на меня поглядывалъ, раздувалъ ноздри и тихонько крякалъ. Я ужасно любилъ его въ эти минуты и часто мнѣ очень трудно бывало удержаться отъ улыбки. Онъ, конечно, замѣчалъ, что и я на него поглядываю. Онъ выжидалъ, по мое упрямство часто побѣждало. Тогда онъ откладывалъ газету и обращалъ ко мнѣ свое милое, изо всѣхъ силъ старавшееся казаться злымъ лицо.
— Развѣ такъ дѣлаютъ порядочные люди? — сквозь зубы говорилъ онъ, — пришелъ, взялъ книгу, сидитъ и молчитъ!..
