Роберт положил в белый мешок книгу, которую я тогда читала, мой свитер, свои сигареты и бутылку крем-соды. Он не стеснялся ходить с мешком – наоборот, считал, что так больше похож на матроса. Мы сели на поезд линии “Эф” и доехали до конечной.
Мне всегда нравилась дорога до Кони-Айленда. Подумать только, к океану везет обычный поезд метро – волшебство! Я погрузилась в чтение биографии Неистового Коня[57], а затем вдруг вернулась в день сегодняшний и взглянула на Роберта. Он был точно персонаж “Брайтонского леденца”[58] – шляпа 40-х годов, черная сетчатая футболка, мексиканские крестьянские сандалии.
Поезд подъехал к перрону. Я с детским нетерпением вскочила, сунула книгу в мешок. Роберт взял меня за руку.
Я не знала ничего чудеснее, чем Кони-Айленд, чумазый и невинный. Местечко нам под стать: ветхие пассажи, облупленные вывески из былых времен, сахарная вата, куклы-пупсики “Кьюпи” в боа и цилиндрах с блестками. Мы прошлись по балаганам: тогда они находились при последнем издыхании. Шик балаганов поистерся, но они упрямо зазывали посмотреть невиданных уродов: мальчика с ослиной головой, человека-аллигатора и девушку о трех ногах. Роберта завораживал мир цирковых уродов, хотя в последнее время он предпочитал изображать молодых парней в кожаных штанах.
Мы прогулялись по променаду и сфотографировались у старика с древней фотокамерой, снимавшей на фотопластинки. Старик обещал, что карточки будут готовы через час. Мы пошли на дальний конец почти бесконечного пирса, в дощатое кафе, где подавали горячий шоколад и кофе. Стена за спиной кассира была оклеена изображениями Христа, президента Кеннеди и астронавтов. Это было одно из моих самых любимых мест, я часто мечтала устроиться туда работать и поселиться в каком-нибудь из старых доходных домов напротив ресторана “Нэйтанз”.
На всем протяжении пирса маленькие мальчики с дедушками ловили крабов. Клали наживку – сырую курятину – в маленькую клетку, опускали клетку на веревке в воду. В 80-х этот пирс был разрушен сильным штормом, но “Нэйтанз” – любимый ресторан Роберта – уцелел. Обычно у нас хватало денег только на один хот-дог и одну порцию кока-колы. Роберт съедал почти всю сосиску, а я – почти всю капусту. Но в тот день у нас хватило денег на две порции всего, чего мы пожелали. Мы пошли поздороваться с океаном, и я спела Роберту “Coney Island Baby” – песню The Excellents. Роберт написал на песке наши имена.
В тот день мы никем не притворялись и не знали никаких забот. Нам повезло, что этот момент запечатлен на фото. Это наш первый настоящий портрет в Нью-Йорке. Мы такие, какими были на самом деле. Всего несколько недель назад мы были на самом дне, но теперь наша синяя звезда, как выражался Роберт, поднималась к зениту. Поезд “Эф” повез нас в долгий обратный путь. Мы вернулись в свою каморку и разобрали постель, радуясь, что мы вместе.
Мы с Гарри и Робертом сидели в “Эль-Кихоте” – ели креветок с зеленым соусом и рассуждали о слове “магия”. Роберт часто употреблял это слово, говоря о наших отношениях, удачном стихотворении или рисунке, а позднее – при отборе фотографий или контрольных отпечатков.
– Вот в этом есть магия, – говорил он.
Гарри, подыгрывая увлечению Роберта Алистейром Кроули, стал уверять, что этот черный маг ему отец родной.
– Сможешь вызвать своего папу, если мы начертим на столе пентаграмму? – спросила я. Тут к нам присоединилась Пегги и вернула всех с небес на землю:
– Ну что, волшебники-недоучки, кто наколдует презренный металл на оплату обеда?
Чем занималась Пегги? Толком не знаю. Знаю лишь, что она работала в МоМА. Мы часто шутили, что во всем отеле только я и Пегги трудоустроены официально. Пегги – темноглазая, загорелая, с волосами, собранными в тугой “конский хвост”, – была добра и жизнерадостна и, казалось, всех на свете знала. Ее легко было представить в роли второго плана в каком-нибудь фильме про битников. Между бровей у Пегги была родинка, которую Аллен Гинзберг прозвал ее третьим глазом. Мы были занятной компанией. Все разом галдели, любя препирались, затевали словесный спарринг – это была настоящая какофония дружеского спора.
Мы с Робертом ссорились нечасто. Он редко повышал голос, но если уж сердился, это было заметно по глазам, по лбу. Иногда Роберт сердито выставлял челюсть. Улаживать свои конфликты мы ходили в “нехорошую пончиковую” на углу Восьмой авеню и Двадцать третьей улицы. Это было вылитое кафе с картин Эдварда Хоппера – точнее, было бы, если бы он решил нарисовать заведение сети “Данкин донатс”. Кофе был из пережаренных зерен, пончики – черствые, зато тут можно было сидеть до утра. В пончиковой мы не страдали от тесноты – не то что в номере. Нас никто не тревожил. В любой час дня и ночи там толкалась чрезвычайно пестрая публика: наркоманы под кайфом, “ночная смена” проституток, люди, поменявшие страну или пол. В этом мирке легко было оставаться незамеченным – разве что скользнут по тебе взглядом и отвернутся.
Роберт всегда брал пончик с желе, обсыпанный сахарной пудрой, а я – французский круллер. Круллеры почему-то были на пять центов дороже обычных пончиков. Всякий раз, когда я делала заказ, Роберт говорил:
– Патти! На самом деле ты эти круллеры вовсе не любишь. Просто выпендриваешься. Берешь их только потому, что они французские.
Роберт прозвал их “круллеры поэтов”.
Этимологию слова “круллер” нам растолковал Гарри. Оказалось, они родом не из Франции, а из Голландии. Эти легкие воздушные крученые кольца из заварного теста едят в Жирный вторник – накануне Пепельной среды, начала Великого поста. В тесто для крулллеров кладут яйца, сливочное масло, сахар – все, что в пост запрещено. Я провозгласила круллеры святыми пончиками:
– Посередине дырка, чтобы на нимб было похоже.
Гарри всерьез призадумался над моей версией, а затем отчитал меня с притворным раздражением:
– Нет, “круллер” на голландском значит другое. Не “нимб”.
В общем, до сих пор не знаю, много ли в круллерах святости, но с Францией они у меня больше не ассоциировались.
Однажды Гарри и Пегги позвали нас в гости к композитору Джорджу Клейнсингеру[59], который занимал в “Челси” номер из нескольких комнат. Я обычно чуралась походов в гости, особенно к взрослым. Но Гарри соблазнил меня вестью, что Джордж написал музыку к “Арчи и Мехитабель” – серии комиксов о дружбе таракана с уличной кошкой[60]. Комнаты Клейнсингера были скорее тропическими джунглями, чем гостиничным номером: самый подходящий антураж для Анны Каван. Главным сокровищем считалась коллекция экзотических змей, в том числе двенадцатифутовый питон. Роберт зачарованно уставился на змей, но я сильно перетрусила.
