href="ch2-89.xhtml#id49" class="a">[89], верен своим убеждениям во всей жизни и в своих поступках стал ярым апостолом безбожия, материализма и ненависти ко всякой власти. Это был человек крайностей, всегда стремившийся довести свое направление до последних пределов. Учение, которое он везде и повсюду проповедовал, где только мог, было таково: отрицание божества; религиозное чувство в его глазах была слабость суеверия и источник всякого зла и несчастия для человека; Бог нашей религии – это отвлеченная идея олицетворяемая сообразно той степени человеческого развития, при какой творились языческие божества, олицетворяемые физические и нравственные силы природы; Бог наш – идея верховного блага и мудрости, заключающихся собственно только в человеческом естестве» [90]. Мог так говорить НГЧ? Наверно, мог, повторяя Фейербаха, да еще и с юношеским задором, юношеской бравадой (он ведь был так молод!) огорошить собеседника. А если к этому добавить иронию как характернейший признак речи Чернышевского, так что многие его иронические пассажи люди прямолинейные принимали за его сущностное высказывание. Конечно, в иронической форме изложения мыслей кроется некая провокативность, но он исходил из того, что умный поймет.
Поразительна снисходительность Чернышевского. Прочитав автобиографию Костомарова, этот уже старый человек, через год умерший с Библией в руках, наверно тяжело воспринял слова, которые записал Костомаров, но пытался объяснить их душевным нездоровьем историка. Однако надо добавить еще один факт из биографии Костомарова, о котором обычно молчат, но который проясняет нравственную основу человека. Цитирую по примечанию к собранию сочинений Чернышевского: «Участие в саратовском ритуальном процессе является одной из наиболее мрачных страниц в биографии Костомарова. Обстоятельства этого дела, по всей справедливости названного Чернышевским “гнусным”, сводятся к следующему. В конце 1852 и в начале 1853 г. в Саратове были убиты два христианских мальчика; подозрение, основанное на сбивчивых и противоречивых показаниях некоторых темных личностей и заведомых авантюристов, пало на трех местных евреев. Процесс тянулся около восьми лет и кончился только в 1860 г., когда Государственный совет, несмотря на оправдательный приговор Сената и на заключение министра юстиции, признавшего отсутствие в деле достаточных данных для обвинения привлеченных к делу, большинством голосов приговорил последних к каторжным работам. Царь утвердил этот приговор. Костомаров входил в состав следственной комиссии по этому делу. В своей автобиографии он обвинял саратовские власти в том, что они прикрывали обвиняемых: следователи, по его словам, “хлопотали только о том, чтобы замять дело”; губернатору “хотелось во что бы то ни стало оправдать жидов”. “Я, – говорит Костомаров, – написал скорее в обратном смысле” (“Русская мысль”, 1885 г., № 6, стр. 25–26). Им была составлена “ученая записка”, в которой он доказывал, что обвинение евреев в пролитии христианской детской крови “не лишено исторического основания” (“Автобиография”, М., 1922 г., стр. 216). Мало этого: когда в 70-х годах известный ориенталист Д. Хвольсон, также принимавший участие в расследовании саратовского дела, опубликовал брошюру, в которой доказывал, что ритуальная легенда, возникшая на почве мрачного фанатизма в средние века, не имеет под собою никаких оснований, Костомаров напечатал в “Новом времени” (1872 г., № 1172) разбор этой брошюры, в котором между прочим писал: “Не имея повода разделять с евреями их племенного патриотизма, не можем в ущерб здравому смыслу и в противность истории согласиться с г. Хвольсоном, что между евреями не могло возникнуть этого суеверия”» (Чернышевский, I, 818–819).
Вот уже второй раз (первый – петрашевцы) жизнь столкнула НГЧ с эпизодом, в котором рифмуется его будущая судьба. Безумное, подлое провокационное обвинение в преступлении, которого эти трое не совершали, было поддержано экспертом (Н.И. Костомаровым) и лично утверждено царем, несмотря на сомнения Сената. Другой Костомаров (Всеволод) тоже напишет длинное объяснение, как в подцензурных статьях Чернышевский проводит крамольные мысли, и точно так же этому эксперту поверят высшие чины полиции и, несмотря на колебания Сената, недоказанность ни одного из вменяемых ему проступков (идеологических, заметим!) царь утвердит строжайшее наказание: публичную казнь, а затем бессрочную Сибирь.
Какова же реакция Чернышевского на поступок старшего Костомарова?
«Он имел упрямство больного человека.
Дальше он говорит о своем участии в “так называемом жидовском деле”. Он рассказывает об этом гнусном процессе так, как будто обвинение против “жидов” имело серьезные основания и – как знать? – пожалуй, было справедливо. Это был процесс гнусный. Так решил Сенат. Неужели ему было неизвестно решение Сената? Неужели и раньше того он не слышал, кто были обвинитель и обвинительница? – Они были мерзавец и мерзавка (павший до самого пошлого мошенничества образованный человек и пьяная, гадкая, промышлявшая развратом женщина). И все в процессе против несчастных было таково. – Его участие в этом процессе – прискорбный эпизод его деятельности. Но он и не думал скорбеть о нем, когда диктовал свою “Автобиографию”. – Этого, при всем моем знании его болезненных недостатков, я не ожидал от него. Я думал, он жалеет и стыдится. <…> И физическое его здоровье было уж очень расстроено. Кроме нервных страданий, у него тогда не было никакой болезни» (Чернышевский, I, 775).
Надо к этому добавить, что, так сказать, крестный брат НГЧ, Александр Гаврилович Чернышевский, был крещенный его отцом еврейский мальчик из кантонистов, которому Гавриил Иванович дал свои отчество и фамилию. С Александром Гавриловичем Чернышевским, затем и с его семьей Чернышевские и Пыпины общались вполне родственно. Из этого эпизода вполне понятно их отношение к еврейскому вопросу.
Степень же правдивости Костомарова, точнее, неправдивости, непонимания, а в результате искажения реальности и создания мифа, Чернышевский зафиксировал точно. Один из упреков Костомарова, поддержавшего легенду о нечувствительности Чернышевского к красоте (а свидетель, на общий взгляд, он был авторитетный). Вот как описывает рождение этой сплетни НГЧ: «Сидели мы с ним у окна, в мае; вид был прекрасный: Волга в разливе, горы, сады, зелень. – “Я совершенно увлекся” (продолжает он). – И он стал хвалить вид и сказал: “Если освобожусь когда-нибудь, то пожалею это место”. – А я на это отвечал: “Я не способен наслаждаться красотами природы”. Я помню этот случай, и Костомаров пересказывает – его совершенно верно. Дело только в том, что он хвалил “красоты природы” слишком долго, так что стало скучно слушать, и если бы не прекратить этих похвал, то он продолжал бы твердить их до глубокой ночи. Я отвечал шуткою, чтобы отвязаться от слушания бесконечных повторений одного и того же. Но красоты природы были еще очень сносны сравнительно с звездами. О звездах он чуть ли не целый год начинал говорить каждый раз, как виделся со мною, и каждый раз толковал без конца, – то есть до конца преждевременного, производимого какою-нибудь моею шуткою вроде приводимого им ответа моего на похвалы красотам природы.
