Оратор сделал жест по направлению к синклиту ученых, поклонился и сошел с кафедры.
Его место занял пожелтевший, высохший как мумия, безволосый старик в огромных очках. Он хитро улыбнулся и, потирая сухие руки, вкрадчивым голосом начал:
— Я приручил бациллу чумы. Хе-хе. Как приручают зверьков. Я открыл античумную прививку. Она будет привита всем нам, и тогда, не боясь заразы, мы можем пустить чуму на врагов!
Гром аплодисментов покрыл слова оратора.
Однако доклад вызвал споры. Некоторые указывали, что таким путем будет уничтожена не только армия, но и всё население страны. „Таким образом, мы потеряем рынок“.
Вопрос о чумной заразе остался открытым.
Вторым выступал суетливый старик, химик, которому удалось разрешить проблему питания:
— Дайте мне горсть земли, и я в этой горсти выращу вам бобы в 27 часов! Германии не страшна больше никакая блокада! Правда, она будет сидеть на бобах, но наши хозяйки постараются приготовить их повкуснее.
Наибольший успех выпал на долю электротехника, который изобрел омега-лучи, убивающие, взрывающие и даже сплавляющие металлы на расстоянии.
— Отныне Германия — царица мира!
Собрание пришло в неистовый восторг.
В этот момент ворвался какой-то бледный господин, протолкался на кафедру и, стуча кулаками, о чем-то отчаянно кричал. Но за шумом ничего не было слышно, а его двигающийся, как у вынутой из воды рыбы, рот возбуждал даже смех.
Только когда господин хватил графином об пол, шум стал стихать и выделился охрипший голос оратора.
— Несчастье!.. Несчастье, — кричал он, — мы можем погибнуть! Враги опередили нас!
Эти слова заставили всех насторожиться.
— Мне удалось расшифровать радиотелеграмму, посланную из Лондона в Париж. Из нее я узнал, что наши изобретения раскрыты, что враги обладают нашими секретами, — больше того, они успели изобрести изоляторы для охраны себя от омега-лучей, и если мы пустим в ход эти лучи, они сделают то же и вся наша страна обратится в одно сплошное кладбище! Ах…
Господин хотел еще что-то сказать, но голос у него оборвался и он опустился в изнеможении.
Точно омега-лучи прошли по собранию, такое вдруг гробовое молчание наступило, так мертвенно-бледны стали лица.
Шатающейся походкой подошел к кафедре грузный старик, который открывал собрание, и прерывающимся голосом скорее прохрипел, чем проговорил:
— Здесь… среди нас… измена!
Точно кратер выбросил лаву… всё слилось в один сплошной рев… Так длилось несколько минут, потом все стали подозрительно осматривать друг друга.
Вдруг на меня уставился мой знакомый, с которым я разговаривал в пивной. Лицо его исказилось злобой, и он крикнул, указывая на меня рукой:
— Русский, шпион!!
Я не люблю, когда на меня обращают внимание, и потому я хотел скромно уйти, но в мое пальто сразу вцепился добрый десяток рук.
Меня стали так тормошить, что… нельзя было не проснуться»[160].
Несколько мелких замечаний…
Фраза: «В последний раз я был в Берлине за год до минувшей войны» — документальное свидетельство того, что в 1913 году, путешествуя по Европе, Беляев побывал и в Германии. Хотя не обошлось и без гиперболы — тот визит в Берлин был для автора не последним, а единственным.
Загадочное же слово «биргалка» — это напрочь забытое ныне обозначение пивной (из переделанного на русский лад немецкого Bierhalle — «пивной зал»). Вначале так называли только фирменные немецкие пивные, но слово оказалось слишком выразительным («рыгаловка»), а потому (по крайней мере в южнорусских городах) стало наименованием всякой пивнушки.
Но главное, конечно, не в этих мелочах… Перед нами первый фантастический рассказ Александра Беляева. На десять лет старше рассказа «Голова профессора Доуэля», с которого до сих пор отсчитывают начало его фантастического творчества. Мало того, некоторые черты этой первой фантазии мы сможем опознать и в зрелых произведениях Беляева — это немецкие злодеи-ученые («Человек, который не спит», «Замок ведьм»), место действия — Берлин («Властелин мира», «Светопреставление»), сон, как способ перемещения в будущее («Борьба в эфире»)…
А вот и картинка будущего:
«…механический оркестрион, неподражаемо воспроизводящий звуки струнного оркестра. <…> Пиво и закуски отпускаются автоматическими ящиками. Медленно вращается в стене диск, увлекает куда-то порожнюю посуду, которую посетители сами ставят на диск… <…> ортопедия делает чудеса! <…> Почти вся торговля производится автоматически; автоматы же работают на почте, вокзалах, банках».
На нынешний взгляд, обычное предвидение, делающее честь любому фантасту.
Но первые читатели видели в этом совсем другое:
«Против нашей восточной мистической религиозной души стала воплощенная в Германии механизированная душа, антихристианская, рационализированная по-машинному, душа без вещих ведений и прозрений, но с необычайной силой материализма, душа язычников — Гёте, Канта, Ницше — и всех этих бесчисленных, блестящих, но холодных умов».
Это статья Федора Сологуба «Мира не будет», написанная в 1914 году[161] и обнажающая самые глубокие корни великой европейской войны — страшная битва холодной языческой души-машины со славянской богоизбранной душой, Ницше против Евангелия. И желать мира с Германией может только тот, кто презрел заветы Христа и зовет к союзу с антихристом.
Оттого-то Беляев и видит будущую Германию царством автоматов, а в будущих немцах прозревает ловко свинченные механизмы, имитирующие человеческие движения и повадки, но, как всякая машина, чуждые и враждебные природе и людям.
А вот покушение на самое для Беляева дорогое:
«Мы обратили внимание также и на то, что слишком много лиц отдается искусству. Мы должны отказаться, пока, от этой роскоши.
Симфонические оркестры у нас везде заменены механическими оркестрионами, а в области театра у нас осуществлена мечта Гордона Крэга (видите, мы не против иностранцев!), — с механическими артистами. Живопись заменена фотографией, идеально передающей окраску».
Об английском режиссере Гордоне Крэге (Henri Edward Gordon Craig, 1872–1966) Беляев много думал еще до войны и 5 ноября 1912 года выступил с докладом («рефератом») «Гордон Крэг и искусство театра»[162]. Через полторы недели появился газетный отчет об этом выступлении:
«Гордон Крэг и его искания — несомненно, что эта тема представляет для каждого, любящего театр, большой интерес. Вернее, даже не тема, потому что тема эта — самые основы сценического творчества, — а своеобразная трактовка, яркая парадоксальность, отвращение к окольным путям мысли, которые так выгодно отличают Крэга среди современных теоретиков „искусства театра“. <…> Нельзя поэтому было не приветствовать мысли правления о[бщест]ва любителей изящных искусств устроить вечер, посвященный Гордону Крэгу. <…>
