Меня выгнали с Альфа-плейс, чтобы освободить место для новой линии Центральной железной дороги. Нынче провал зияет на том месте, где когда-то стоял уютный дом с длинной узкой столовой и просторной гостиной окнами в тихий сад. Моя жена, в то время совсем еще девочка, любила встречать гостей, стоя на верхней ступеньке лестницы, — так она казалась выше ростом. Уэллс тогда был застенчивым молодым человеком, Райдер Хаггард — довольно важным джентльменом, очень серьезно к себе относившимся. Только миссис Барри Пейн отваживалась его поддразнивать. Джордж Мур был простой и добрый, когда чувствовал себя среди своих, но те, кто не знал его близко, часто считали его позером: на людях он принимал весьма импозантный вид. Клемент Шортер и его жена, поэтесса Дора Сигерсон, Джордж Гиссинг с нервными руками и звучным голосом, Холл Кейн, Конан Дойл, Хорнунг… Список можно продолжать еще долго. Как бы не показаться слишком болтливым — лучше оставлю их до другой главы.
Из Сент-Джонс-Вуд мы переехали в Мейфэр — в маленький домик в ряду других таких же домов, в тупичке, с видом на Гайд-парк. Мне о нем рассказал Джордж Александр. Он жил в номере четвертом. Там я впервые встретил Марка Твена. Почти никто не знал, что он в Лондоне. Жил он скудно, экономил деньги, чтобы расплатиться с долгами издателям (повторялась история Вальтера Скотта). Наши дети познакомились в гимнастическом зале. Я обнаружил, что существует два разных Марка Твена: один — юморист, другой — поэт, гуманист и реформатор. И вот что любопытно: юморист был пожилым джентльменом с тусклым взором и медлительной монотонной речью, а поэт-гуманист-реформатор — азартным молодым человеком с выразительными глазами и голосом, полным нежности и страсти.
Говорят, человек всегда возвращается к своей первой любви. Я никогда не любил Вест-Энд — сытый, разряженный, скучный. А Ист-Энд с его узкими безмолвными улицами, где за каждым углом подстерегают тайны, с шумными магистралями, бурлящими пестрым разнообразием жизни, вновь стал моим излюбленным местом для прогулок. Я нашел «верфь Джона Ингерфилда» близ Старой лестницы в Уоппинге, а рядом, за железной оградой, — скромное церковное кладбище, где похоронены Джон и Анна. Однако чаще мои блуждания приводили меня к обшарпанному домику в переулке возле Бердетт-роуд, где прошло детство Пола Келвера.
Из всех моих книг работа над «Полом Келвером» доставила мне больше всего удовольствия — быть может, потому, что эта книга обо мне и о людях, которых я хорошо знал и любил.
С выходом этой книги произошел перелом в отношении ко мне критиков. Первый в моей жизни хвалебный отзыв дал Фрэнсис Гриббл, благослови его Бог, — а за ним последовали другие.
Мне, конечно, следовало продолжать в том же духе. Я мог стать уважаемым писателем — возможно, даже преуспевающим. Кто знает? Но стоило мне, как это называют, «подняться на вершину», как меня охватило единственное желание — поскорее убраться оттуда. Я вернулся к сочинению пьес. История повторялась. В самом начале, добившись успеха как юморист, я немедленно стал серьезен. Видимо, это какой-то вывих в мозгах. Ничего не могу с собой поделать.
Глава VII
Злоключения драматурга
Одна дама спросила меня, почему я не пишу пьес.
— Я уверена, мистер Джером, — прибавила она с ободряющей улыбкой, — вы могли бы написать пьесу.
Я ответил, что уже написал их девять, шесть поставлены на сцене, три имели успех в Англии и Америке, а одна и сейчас идет в Театре комедии, скоро двухсотое представление.
Брови дамы поползли вверх.
— Боже мой! — сказала она. — Вы меня изумляете!
Джордж Роберт Симс рассказывал, как обедал однажды с друзьями в ресторане гостиницы «Савой». Когда пили кофе, он предложил сходить в театр, друзья идею поддержали. Он повел их на собственную пьесу, и она им почему-то не понравилась. В конец первого акта кто-то из друзей, обернувшись к Симсу, сказал:
— Нудновато, вы не находите?
— Да, пожалуй, немного, — согласился Симс.
— Пойдем лучше в «Эмпайр», — предложил кто-то еще.
Возражений не последовало. Все единодушно выбросили программки и дружной компанией покинули театр. Симс печально плелся сзади.
— Раньше меня злило, что из сотни зрителей едва ли один удосужится прочесть имя автора, — прибавлял он. — В тот вечер я был этому рад.
Первой моей пьесой была «Барбара». Говорят, в наше время режиссеры читают пьесы неизвестных авторов. В дни моей молодости все было иначе. Я прочел пьесу как-то вечером Роуз Норрис в ее квартирке в Челси-Гарденз, и она, добрый друг, сама отнесла рукопись Чарлзу Хотри и стояла у него над душой, пока он не дочитал. Он прислал мне приглашение прийти к нему в следующий вторник, в полдень — слово «полдень» было подчеркнуто. Хотри в то время ставил «Секретаря» в театре «Глобус». Я пришел без двадцати двенадцать и ходил взад-вперед по Холлиуэлл-стрит, пока Биг-Бен не пробил. Швейцар сказал, что мистера Хотри еще нет в театре. Я ответил, что подожду. Швейцар — добрая душа, жаль, я забыл его имя — придвинул мне стул к камину и дал почитать затрепанный экземпляр «Талисмана», сказав, что считает этот роман лучшим из произведений Вальтера Скотта. Хотри появился в четверть четвертого. Швейцар нас познакомил и объяснил, что произошло.
— Ах, прошу прощения! — сказал Хотри. — Я думал, сегодня понедельник.
Его первая жена рассказывала, что накануне свадьбы шафер потихоньку перевел ему часы вперед на час с четвертью, и в результате Хотри приехал в церковь за пять минут до начала церемонии; а в суде по делам о несостоятельности его прозвали «упокойный мистер Чарлз». Но он всегда так очаровательно извинялся, что его прощали.
Он сказал, что пьеса понравилась ему необыкновенно. В ней всего один недостаток: она слишком короткая. Я привожу здесь его слова как единственный в истории случай, когда режиссер сказал драматургу, что пьеса недостаточно длинна. Я пообещал дописать еще одну сцену.
— Мой брат Джордж договорится с вами об условиях, — объявил Хотри, пожимая мне руку на прощание. — Он захочет сразу купить права. Послушайтесь моего совета: не соглашайтесь. Уловка, рассчитанная на дилетантов.
«Продюсеров» мы тогда еще не знали. Это американское изобретение. Режиссер и автор обходились своими силами. По правде говоря, я так и не уяснил для себя разницу. Одним из первых был «Дот» Бусико, и до сих пор остается одним из лучших. Он даже слишком добросовестный. Его метод состоит в том, что на репетиции он сам исполняет все роли, актерам остается всего лишь копировать. Однажды он таким образом готовил к спектаклю Гертруду Кингстон. Прошло недели две, и вот Бусико, отведя ее в сторонку, спросил, как ей нравится роль.
