А член Реввоенсовета Республики Фёдор Раскольников на миноносце «Спартак» отправился атаковывать Ревель, но нарвался на пять лёгких крейсеров Британии, и 26 декабря был взят англичанами в плен.
29 декабря Маяковский принял участие в диспуте на тему «Пролетариат и искусство», который состоялся в петроградском Дворце труда. Журнал «Искусство Коммуны» (в одном из первых январских номеров года 1919-го) сообщил:
«Поэт Маяковский отбрасывает обвинение, что левые будто бы призывают к насилию над старым искусством. Он сам готов возложить хризантемы на могилу Пушкина».
Это был явный знак к тому, что поэт готов помириться с наркомом.
В конце декабря 1918 года Гуляйпольская повстанческая армия вместе с отрядами Красной гвардии заняли Екатеринослав, и Нестор Махно стал военным комиссаром города, членом губернского Воєнно– Революционного Комитета и главнокомандующим Советской революционной рабоче-крестьянской армии Екатеринославского района. Но так как большевики тут же занялись дележом власти, в городе начались грабежи. И Махно пришлось обратиться к екатеринос-лавцам с пламенной речью:
«– В данный момент моей ответственности перед революцией именем партизанов всех полков я объявляю, что всякие грабежи, разбои и насилия ни в коем случае допущены не будут и будут пресекаться мною в корне».
В своих воспоминаниях Нестор Иванович потом написал:
«На самом деле я за грабежи, как и за насилие вообще, расстреливал всех. Конечно, среди расстрелянных… оказались, к стыду большевиков, все почти лица из вновь и наспех большевиками сколоченного Кайдацкого большевистского отряда, которых сами же большевики арестовали и скрещивали их махновцами».
Нестор Махно расстреливал не только за грабежи. Однажды он увидел вывешенный на улице лозунг:
«Бей жидов, спасай Россию! Да здравствует батька Махно!»
Махно велел разыскать написавшего и расстрелять его.
31 декабря после ожесточённого сражения армия гетмана Петлюры вновь захватила Екатеринослав, и 5 января 1919 года Махно вернулся в Гуляйполе с отрядом, в котором было всего около двухсот человек. Но сюда петлюровцы сунуться не решились.
В это время Григорий Колобов, давний друг Анатолия Мариенгофа, продолжавший служить в ВЧК и ставший «первейшим» приятелем Есенина, успел съездить на родину, в Пензу, и, вернувшись, удивил друзей неожиданным вопросом:
«– А знаете ли, Серёжа и Толя, почём в Пензе соль?
– Почём?
– Семь тисяч!»
В течение дня этот вопрос Колобов задавал многим, но, отвечая на него, каждый раз завышал стоимость: девять тысяч, одиннадцать тысяч и так далее. В результате у него появилась кличка: «Почём-соль». Впрочем, клички в их компании имели тогда все: Анатолия Мариенгофа называли «Гунтер», Сергея Есенина – «Вятка», а примкнувшего к ним Вадима Шершеневича – «Орловский рысак».
А гордившийся своим прозвищем «Красный звонарь» поэт Василий Князев выпустил новый стихотворный сборник «Красные звоны и песни», а его «Красное Евангелие» выдержало в 1918 году четыре издания. Почти каждый день стихи Князева появлялись то в «Петроградской правде», то в «Северной Коммуне», то в «Красной газете», то в «Красном дьяволе», то в «Красной колокольне», и везде его представляли как «талантливейшего пролетарского поэта, в совершенстве владеющего как тайной стиха, так и темпераментом истинного революционера». Маяковского так тогда никто не называл.
Когда Василий Князев прибыл в Псков (в литературном вагоне редакции газеты «Красный штык»), местная газета «Набат» сообщила:
«В четверг, в 9 часов вечера, в Коммунальном театре состоялся концерт для рабочих и красноармейцев. Хор исполнил „Интернационал“, а затем поэт Василий Князев читал свои стихотворения „Песня Коммуны“, „Сын коммунара“, „Вперёд“ и „Песню Красного петуха“. Аудитория очень сердечно встречала своего поэта».
Писатель Виктор Кузнецов (в наши уже дни) написал о Василии Князеве следующее:
«Князев пел оды коммунистам далеко не бескорыстно. По воспоминаниям современников он мог зарифмовать любой „социальный заказ“ и сшибал в редакциях не без помощи всесильного Зиновьева наивысшие гонорары».
А Одесса осенью 1918 года стала вдруг советской, и поэт-футурист Николай Бурлюк на какое-то время превратился в красноармейца. Но в декабре власть в городе вновь переменилась, и Николая опять мобилизовали в Белую гвардию. Кто знает, может быть, этот поворот судьбы напомнил ему давным-давно написанные строки:
«Смыкаются незримые колени
перед моленьями моими.
Я, тёмный, безразличный пленник,
шепчу богов ушедших имя.
Я не приму твой трепет ночи,
хвала, согбенная бессильно.
Меня заря, быть может, прочет
работником дневною пылью».
Глава третья
После «Мистерии»
Наступил год 1919-ый. Уже 14 месяцев большевики находились у власти.
3 января коллегия Московской ЧК вынесла приговор арестованному четыре месяца назад Исидору Ивановичу Морчадзе. Какой дали ему срок, данных обнаружить не удалось. Известно лишь, что осуждён он был «/70 политическим мотивам».
А у Елены Юльевны и Эльзы Юрьевны Каган, отправившихся в заграничное путешествие, возникли сложности. Пароход «Онгерманланд» доставил их в столицу Швеции, откуда они через несколько недель перебрались в норвежский город Берген, где несколько месяцев ожидали визы.
Андре Триоле, намеревавшийся встретить Эльзу Каган в Англии, вернулся во Францию. Аркадий Ваксберг в связи с этим недоумевал:
«Что мешало ему самому приехать в Норвегию, почему мать и дочь добивались английской, а не французской визы – об этом мы никогда не узнаем: в записках Эльзы таких сведений тоже нет».
Сведения эти раздобыл Бенгт Янгфельдт, написавший про мать и дочь:
«Однако вскоре они поняли, что оказались в тупике: чтобы получить разрешение на въезд во Францию, им нужно было прожить определённое время в Англии, но для того, чтобы им открыли въезд в Англию, следовало документально подтвердить, что их впустят во Францию».
У Аркадия Ваксберга возникли и другие вопросы:
«Не узнаем мы и о другом "пустякена какие всё-таки деньги две женщины жили несколько месяцев в совершенно чужой стране? Как и ещё об одном: зачем Эльза всё равно поехала в Англию, хотя к тому времени жених Андре Триоле давно уже переместился в Париж?»
