– Ивана Ивановича Каргопольского, дядя Иван, знаешь?
– Слыхивал. Будто доброй души.
– Вот у него друг в Спасских школах учителем. Каргопольский ему напишет письмо. Тот пособит.
– А вдруг не пособит?
Михайло молчал.
– Хм! Знаешь ли, через кого твое дело в Холмогорах решается?
– Через Ивана Васильевича Милюкова, который ведет в Холмогорах земские дела. Как не знать!
– Многое может сделать. Ловок. Но деньгу любит. Так вот, Михайло, ежели бы ты добился, чтобы в пашпорте не было того сказано, что ты есть крестьянский сын… – сказал Банев.
– Воевать так воевать! – И Михайло рассмеялся.
Спрятав справку, он пошел в сторону Холмогор.
– Погоди!.. – окликнул его Банев. – Ты что же, пеший?
– Пойду побыстрее.
– Час-то уж не ранний. Вдруг да опоздаешь. Бери-ка мою лошадь.
Когда Михайло уселся в сани и взял в руки вожжи, Банев сказал:
– Ну, вот и достигай своего. Голова-то у тебя на плечах. Меня, парень, кругом обошел. И, Михайло, запомни: не на тебе грех, на мне, старом. Замолю.
Глава девятнадцатая
ЧТО БЫЛО УКАЗАНО В ПАСПОРТЕ
У входа в холмогорскую канцелярию мялась толпа мужиков. Они кого-то поталкивали в спину и потихоньку подсовывали к двери.
– Ступай, ступай, ну-ко!
Но мужик упирался и не хотел идти в дверь.
– Привел – так первый и иди. Говорить смел! Дело теперь покажи!
Вдруг мужик обернулся лицом к толпе, сделал бешеные глаза, замахал длинными, как жерди, руками и закричал высоким отчаянным голосом:
– A-а? Что я вам, козел, что ли, – вперед идти!
Дверь открылась изнутри, и, подтолкнутый своими, мужик влетел в канцелярию. За ним сразу по нескольку, сталкиваясь в проходе, просунулись вперед и остальные. Войдя, мужики сгрудились, и из толпы пошел какой-то тихий гул, вроде как в улье гудело.
Михайло вошел, сел на скамейку. За толпой его не было видно.
– А, ваганы-шенкурцы жалуют! С каким делом? – спросил сидевший за столом Иван Васильевич Милюков.
Шенкурских мужиков с реки Ваги отличают с первого взгляда. Самый простой народ, по простоте всякий норовит их обидеть. Поэтому ваганы всегда и держатся «ара́ушкой» – скопом.
– Ну, с какой нуждой-то? – спросил опять Милюков.
Ваганы переглядывались, часто моргая, и охали.
– Ну?! – крикнул наконец Милюков.
Тогда тот ваган, которого толкали в спину, снял шапку, выставил вперед правую ногу, подтянул к ней левую, будто неживую, и, поклонившись, сказал Милюкову тонким голосом:
– На обидчика, значит, челом бьем! – И вдруг, повернувшись, рявкнул каким-то нутряным басом на араушку: – Ну, вы!
Араушка сняла шапки, поклонилась и загудела:
– Рассуди!
– Будь милостивец!
– На тебя – как на каменну стену!
Милюков важно погладил усы:
– Ну, ну! Говорите! Где, как не у нас, защита.
Простаков ваганов ловко обошел продувной архангелогородец. По весне они порядились к нему в покрутчики*. Лето и осень ходили на его каюках*. Подошла осень – расчет получили вполовину. Остальное хозяин обещал выдать на зимнего Николу, на Холмогорской ярмарке. Вот ваганы и явились к хозяину за своим. А купец-то возьми и откажись. Еще крик поднял: что, мол, за люди, не знаю, не ведаю, видом не видывал и слыхом не слыхал.
– Бумага есть ли у вас? – хмурясь, промолвил Милюков.
По араушке прошел шепот:
– Слышь ты, бумагу спрашиват.
– От и думай.
– Эх, сказал – лучше не пытать. Еще беда стрясется.
Один из ваганов, посмелее, спросил:
– Это про каку ж бумагу спрашивать изволите?
– Ну, когда с купцом рядились, бумагу-то писали?
Араушка зашумела. Вперед выступил оратор:
– Бумагу-то? Нет, нет, родимой! Нету. Не писали бумагу. Для ча нам бумага-то? Как заручались хозяином да по ложке деревянной каждому от него дадено было, так и пошли. Заливной[33] рубль выдаден – и в путь. На словах, на словах всегда в покрутчики идем.
– Эх, сказано – ваганы! Ищи теперь ветра в поле, – с досадой сказал Милюков.
Араушка заговорила:
– Бумагу-то, зачем бумагу? Всяка бумага супротив нас становится. По бумаге и подать идет, по ней и в войско идти. Знаем. Мы по-хорошему. Без бумаги. А злой человек не то что с бумагой, а и без бумаги изобидит.
– В бумагу-то всякое поставить можно, во!
– Значит, как по ложке деревянной каждому дадено было…
– Теперь вам с вашими деревянными ложками и оставаться, – проговорил Милюков.
Ваганы разом высоко подняли пятерни и мерно опустили их в густые загривки. Крепко подрав затылки, они вдруг повернулись друг к другу и зашептались. Слышно было, как коновод шипел на остальных: «Говорил, с этого и начинать». Он достал из кармана тряпицу, в которой были увязаны деньги. Потом вышел из толпы и поклонился Милюкову:
– К вашей милости. От обчества, значит.
Милюков метнул быстрый взгляд на зажатую в руке у мужика тряпицу.
– А-а… – Затем он обратился к мужику: – Вот что, пойдем-ка в другую комнату. Про одно дело еще спросить надо.
Они вошли туда и через минуту вышли обратно.
– Знаю вашего хозяина, не впервой на таком деле мне попадается. Хитер больно! Сегодня же управлюсь с ним.
– Будь милостивец!
– На тебя – как на каменну стену!
И араушка, спотыкаясь, кланяясь, потянулась к выходу.
Когда все вышли, Милюков увидел Михайлу.
– Ага, – сказал он сумрачно, – ты, значит, тут был.
– Тут.
– С делом пришел или так просто, с проведаньем?
– С делом. Ловко вы это с ваганами управились. В самом деле, что ли, в их сторону дело решите?
– Как по закону выйдет, так и решится.
– Купец больше заплатит?
– А ты говори прямо свое дело.
– А ежели, Иван Васильевич, повыше про такие ваши дела узнают?
– Да не так уж и удивятся.
– Может, и верно. Пойду-ка я восвояси.
Милюков удержал Михайлу:
– Ты постой, постой-ка! Ловок! Скажи свое дело. Посмотрим, не много ли запрашиваешь.
«В жизни, знаешь, вроде как на войне, в бою. А в бою – не намахаться руками, а верх взять», – вспомнились Михайле слова Сабельникова. Припомнился ему и ответ Шубного: «Ежели кто против тебя хитрый, то и над хитростью верх возьми».
– Когда шел сюда, Иван Васильевич, не знал, как к делу приступиться. Ну, ежели какую тайну хотите сохранить…
– Не велика тайна-то.
– Сам знаю. Да и дело мое невелико тоже.
– Ну рассказывай.
Когда Михайло был уже далеко от воеводской канцелярии, он вынул паспорт, чтобы еще раз посмотреть на него. Паспорт был выдан «города Холмогор церкви Введения Пресвятыя Богородицы попа Василия Дорофеева сыну Михайле».
Глава двадцатая
ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ
Густая и медленная лавина снега падала на Куростров, когда в вечерней тишине возвращался Михайло домой.
