Раз в год мама покупала живую свинью и приглашала главного мясника Фрица Шульца, который убивал ее у нас на заднем дворе. Вытащив свинью из своей тележки, он волок ее через переднюю дверь нашего дома мимо кабинета отца к нам во двор. Всю дорогу до места казни свинья визжала. Мама и горничные уже готовили большие котлы с кипящей водой. Мастер Фриц приставлял к голове свиньи устройство, похожее на трубу, с зарядом внутри. Потом он бил по верхнему концу молотком, раздавался хлопок, свинья издавала долгий, пронзительный визг и валилась с ног. Несколько минут у нее дергались ноги, потом Фриц перерезал ей горло и сливал теплую кровь в горшок, чтобы приготовить из нее колбасу и другие деликатесы. Этот способ считался более гуманным и определенно был не таким грязным, как старый способ, когда живой свинье перерезали горло, и она истекала кровью до смерти, пытаясь вырваться, пока все ее держали.
На то, чтобы зарезать свинью, сварить ее части, оставить шкуру для кожевника, отрезать хвост и дать детям играться, потом выбросить отходы, уходил целый день. Вверху кружили вороны, поджидая удобного момента, чтобы спикировать вниз и утащить ошметок, собаки тоже лежали настороже, рассчитывая урвать кусок мяса или требухи. Мама и горничные в забрызганных кровью фартуках трудились вместе с Фрицем. Потом приходил инспектор и ставил на мясе синие штампы, удостоверяя, что оно не заражено трихинеллой. За свою работу он получал бутылку шнапса – немецкой картофельной водки. Свинина составляла существенную часть нашего рациона. В глубоком погребе мы развешивали дюжины копченых колбас и хранили солонину в бочонках. Хотя, когда все было кончено, двор чистили, запах резни стоял несколько дней. Мы с отцом его ненавидели.
Каждое утро к нашему дому подъезжал молочный фургон, и молочник половником разливал теплое молоко из высоких металлических фляг в наши кувшины. Необработанное сырое молоко пить было небезопасно. Дома его кипятили в большой железной кастрюле, чтобы убить туберкулезные бациллы. Я ненавидел пенку, которая образовывалась на остывшем молоке, и всегда ждал бутылки молока из Берлина.
В 1920-х годах в Гарделегене было с десяток автомобилей, но на них никогда не ездили туда, куда можно было дойти пешком или доехать на велосипеде. В то время, чтобы завести машину, надо было вручную заводить мотор и потом оставить работать вхолостую, чтобы он разогрелся, иначе он закашляется и заглохнет. Американская машина с электрическим стартером считалась вершиной роскоши. Зимой автовладельцы накрывали радиаторы одеялом. В плохую погоду пластмассовые боковые шторки не давали большей части дождя, холодного воздуха и снега попасть в салон так называемых кабриолетов – машин без металлической крыши, где мы сидели, накрыв колени «дорожными пледами» из кроличьего меха.
Чтобы не приходилось бесконечно ломать руки и заводить мотор зимой вручную, один из шоферов моего отца использовал лошадь, чтобы она тащила машину. Если мотор заводился, но глох, то лошади приходилось резко останавливаться и ее копыта поскальзывались на обледеневшей или мокрой мостовой. Если мотор продолжал работать, то машина дергалась вперед и врезалась в лошадиный зад. Шофер жал на тормоза, и мотор снова глох. Тогда, к восторгу зевак, все повторялось снова, причем лошадь ржала, фыркала и брыкалась, уже зная, что произойдет, и ее приходилось стегать, чтобы она снова потянула машину. Это зрелище всегда выманивало бюргеров из дома.
Как и мои родители, большинство наших соседей вели свои дела на первом этаже своего же дома. Нашими ближайшими соседями были маляр Фезе и его сестра Анна. Она год за годом носила темные мешковатые юбки с таким же верхом и деревянные башмаки. От нее всегда пахло кухней. Ее брат ходил замызганный, в запятнанной одежде, и часто пьяный. Рядом с Фезе жил плотник Шюлер в очках, у него из мастерской пахло клеем, который он варил сам из лошадиных и рыбьих костей в кастрюле на угольном очаге.
За Шюлером располагался велосипедный магазин Геде. Геде ходил в голубом рабочем комбинезоне и делал пробор в седых волосах стального цвета как по линейке. На велосипедах ездили все поголовно. У меня был велосипед с тяжелой рамой, пневматическими шинами и корзинкой за сиденьем. Когда мне было шесть лет, Геде разрешил мне помогать ему после школы, и мама сшила мне для работы специальную синюю рубашку. Я чинил старые велосипеды, которые не хотели ехать, даже если пустить их с холма. Я научился латать проколотые шины и даже как ставить спицы в колесо.
Я еле мог дождаться, когда вернусь домой из школы, чтобы бежать к Геде.
Дальше по улице находилась дамская парикмахерская. Я ненавидел запах горячего древесного спирта, которым разогревали фены и щипцы, вперемешку с детским тальком и сиреневой водой, который следовал за дамами, выходившими из парикмахерской после завивки. За углом был автомагазин Беренса, перед которым стоял бензиновый насос с огромными стеклянными емкостями, из которых отмеряли едкое синтетическое топливо фирмы «Лойна», которое мы называли бензином. Когда мне было восемь, я перешел из велосипедного магазина Геде в автомобильный магазин Беренса и работал там после школы. Потом мне разрешили помогать электрику и слесарю, и в будущем я понял, что эта работа сослужила мне хорошую службу.
Рядом с Беренсом жил пекарь Мангельзен, у которого из пекарни вкусно пахло дрожжами и тестом. Мангельзен выпекал хрустящие булочки, которые каждое утро его дочь оставляла у нас на крыльце. Еще он делал такой вкусный немецкий крестьянский хлеб, который пекут на воде и он так приятно пахнет, когда свежий. Дальше была пивоварня, где варили ячменное пиво еще с 1459 года. За пивоварней жил художник грозы Хюш, его так называли, потому что его любимой темой – а может, и единственной – были тучи и молнии.
Еще по соседству жил колесник, который вручную изготавливал колесные барабаны, ступицы и обода, как это делали веками. Дальше по улице сидел портной среди дымящихся утюгов и шил нам одежду, сгорбив спину и поджав ноги. У него был туберкулез. «Не давай ему дышать на тебя!» – умоляла мать. Рядом был скромный кабачок, лавка с деревянными бочками и кузня, где под шипение мехов подковывали лошадей. Я так и вижу ревущее пламя и слышу звон тяжелого молота в руках мускулистого кузнеца, чей голый потный торс защищал только кожаный фартук, когда он молотил по багровокрасному куску железа. Я бы и сегодня узнал запах дыма от обожженного копыта под аккомпанемент ржания и топота лошадей.
Через две двери от нас по меньшей из двух пересекающихся улиц, узенькому Рендельбану, жила женщина с двумя дочерьми. Окно моей комнаты выходило в сторону их дома, и иногда среди ночи до меня доносились крики и вопли и хлопанье дверей. Женщины никогда не показывались на улице днем, но часто выглядывали в окна. Родители объяснили мне, что у них много приятелей, которые ходят к ним в гости. Это была часть обычной гарделегенской жизни.
