Обед состоял из шести блюд; в конце подавали чудные густые сливки и землянику-викторию, величиною по крайней мере с наши крупные сливы; такой я никогда нигде не видывала.
Самый город С.-Франциско поразил меня своим великолепием. Я думала, что С.-Франциско по отношению к Нью-Йорку, тоже, что Харьков относительно Петербурга и Москвы, но, как потом я имела возможность сравнить, С.-Франциско уступает Нью-Йорку только по величине, но не по красоте и удобствам.
В С.-Франциско я была уже несколько известна, потому что когда я была еще в Нагасаки, консул разослал мои портреты по магазинам С.-Франциско и позаботился через американские газеты познакомить американскую публику со мной, так что, когда я приехала, в тот же день явился ко мне антрепренер из Австралии и, даже не прослушав моего пения, предложил мне отправиться в Австралию на всем готовом с жалованьем по три тысячи долларов в месяц, но с тем, чтобы через день уже выехать вместе с ним. Когда я представила себе, что приняв его предложение, должна буду тотчас же опять плыть Тихим океаном и не 19-ть суток, а 30-ть, мне сделалось до такой степени страшно, что сгоряча я отвечала ему, что не возьму за такую поездку и сто тысяч.
Вскоре начались хлопоты по устройству концерта. Когда посланы были объявления в разные газеты, является ко мне какой-то господин и поясняет, какое значение имеет его газета. Разговор происходил через переводчика. Слышу, как господин этот читает переводчику целый исписанный лист, упоминая беспрестанно и самым грубым образом мою фамилию. Затем последовал длинный и крупного свойства разговор между ними. Переводчик подходит ко мне и говорит, что необходимо выдать этому редактору 200 долларов, потому — что газета его существует исключительно пасквилями, что у него готовы уже две статьи обо мне совершенно противоположного свойства. В одной, которую по объему можно назвать целым сочинением, говорилось против меня и она кончалась тем, что Леонова эта не артистка, а просто беглая из Сибири. В другой же статье автор рассыпался в похвалах мне и превозносил меня до небес. Что было делать? Конечно, я принуждена была выдать 200 долларов. Вот до чего дошла в С.-Франциско спекуляция!
После двух недельных хлопот и приготовлений, концерт состоялся и имел громадный успех. Зала совершенно была полна. Сбору получилось около трех тысяч долларов, но очистилось не более тысячи, все остальное пошло на расход!
Для распространения объявлений о концерте, в С.-Франциско и вообще в Америке практикуют приемы, очень меня удивившие; вижу забор, на котором громадными буквами значится: Д. Леонова; на конке на билетах: концерты Д. Леоновой тогда-то; иду по улице и вижу между тротуаром и панелью, а в некоторых местах просто на панели: концерт Д. Леоновой. Разносчики на улицах раздают прохожим бесплатно маленькие афишки. Мне объяснили причину таких приемов: американцы по характеру своему так деятельны, голова у них так занята, что они не смотрят по сторонам, но когда идут и к тому же спешат, то, конечно, должны смотреть под ноги, и вот объявление на панелях невольно бросается им в глаза, точно также и на билетах конки.
После моего успешного концерта, явился ко мне когда-то знаменитый бас нашей итальянской оперы, Формес, с выражением сожаления, что я приехала как раз по окончании оперного сезона в С.-Франциско, и предложил мне дать оперу «Трубадур», которую я так хорошо исполняла, говоря, что есть еще возможность уговорить певицу и тенора отложить их отъезд. Таким образом соорудили «Трубадура». Я согласилась петь конечно более для славы; спектакль этот не мог принести мне много выгод на том основании, что я должна была оплатить и хористов, и солистов. Большой и роскошно отделанный театр был совершенно полон и сбору было более 3-х тысяч долларов, из которых мне очистилось только 700 долларов, все остальное пошло на устройство и плату участвующим. Все газеты меня расхвалили; всем бросилось в глаза то, что до сей поры Азучену представляли всегда молодой цыганкой и красавицей. «Madame Леонова, — говорилось в одной из рецензий, — не щадя себя, дала нам возможность увидеть понятный тип Азучены, созданный ею; раньше же тип этот, столько раз виденный нами, оставался для нас неясным».
Покончив со спектаклем и с концертами в С.-Франциско, нужно было подумать как перебраться по Тихо-Океанской железной дороге в Нью-Йорк. В один прекрасный день в газетах появилось следующее заявление: «Извещаем публику, что в настоящее время опасность для проезжающих по Тихо-Океанской дороге не так велика, потому что дикие направили свой путь в горы». Нужно заметить, что проезд по этой дороге бывает часто опасен, так как дикие, конечно с целью грабежа, причиняют много крушений поездов. Зная это, на душе было не совсем покойно, брало сомнение, как пуститься в этот громадный путь, но в конце концов нужно же было ехать волей или неволей. В назначенный для отъезда день, утром, русский священник Кедроливанский прислал мне такое количество разных съестных припасов, что я удивилась и не понимала для чего он это сделал. Оказалось, что на Тихо-Океанской железной дороге иногда дня три невозможно бывает ничего достать на станциях; конечно, я была очень благодарна предупредительности священника.
Американские вагоны совершенно особого устройства; днем у вас прекрасное помещение — бархатные скамейки, столик перед ними, а ночью раскидываются на этом же месте широкие кровати, так что я с своим кроликом помещалась прекрасно: он мог бегать, есть и спать отлично.
В одном месте поезд остановился и мы должны были версты три или четыре переехать на лошадях, На этом месте не было сообщения по железной дороге потому, что незадолго целый поезд провалился здесь и, говорят, это было делом диких.
Замечательно было местечко, где три разные железные дороги проходят по одной и той же горе в разных направлениях и все три поезда видны были в одно и то же время. Наш поезд в верхней части горы, второй ниже и третий в самом низу. Это необыкновенно красиво! Наконец, железная дорога поднимается на вершину горы, где в некоторых местах лежал даже снег. Это было в конце мая. Взобравшись к ночи на гору, мы все уснули и спали так крепко и долго, что когда проснулись на другой день уже поздно, то все чувствовали страшную головную боль. Оказалось, что в топившиеся печи было нарочно подложено какое-то особенное, усыпляющее вещество. Когда все крепко уснули неестественным сном, воры взобрались на верхние кровати и унесли все, что было возможно. Сосед мой рассказывал, что он положил свое платье к стенке, около головы, а когда проснулся, то все это было разбросано на нем в самом небрежном виде и у него вытащили 80 долларов. О случае этом никто из пассажиров, конечно, не заявил из боязни, что могут попросить остаться на станции для расследования.
