– Его Царское Величество прислал тебе это, – объявил Стрешнев, – потому что ты шествуешь в путь дальний.
– Возврати все это пославшему тебя и скажи, что Никон ничего не требует! – ответил гордый и неуступчивый “преступник”.
Стрешнев сказал, что царь просит прощения и благословения.
– Будем ждать суда Божия! – закончил беседу Никон.
В тот же день толпы народа стали собираться, чтобы поглазеть, как повезут низверженного патриарха. Но во избежание соблазна народу сказали, что Никона повезут через Спасские ворота по Сретенке, и народ устремился в Китай-город, а сани со ссыльным, окруженные отрядом стрельцов в 200 человек, выехали в противоположные. По дороге одна вдова поднесла Никону теплую одежду и 20 рублей денег; старик принял это как милостыню, отказавшись только что принять подачку от царя. Поезд направился в Ферапонтов монастырь, превращенный с 27 апреля 1798 года в приходскую церковь и находившийся недалеко от Кирилово-Белозерского монастыря.
Тем временем собор продолжал свои заседания. Троице-Сергиевский архимандрит Иоасаф 18 февраля 1667 года был избран по жребию из трех кандидатов патриархом и совместно со вселенскими патриархами пересмотрел постановления предшествующего собора относительно раскола, волновавшего русскую церковь. Патриархи одобрили все постановления и подкрепили их анафемою в самых сильных выражениях на раскольников. Последнее заседание собора состоялось 13 мая 1667 года. Приговор патриархов имел чрезвычайную важность в последующей истории раскола; он утвердил непримиримую ненависть между господствующею церковью и несогласными с нею противниками никоновских исправлений. Озлобленные фанатики-двуперстники, распавшиеся после соловецкого мятежа на поповщину и беспоповщину, произносили имя Никона как имя главного виновника их страданий, с проклятиями и ругательствами; господствующая церковь как последовательница правил сосланного патриарха называлась раскольниками с презрением никониановскою. Но вне раскольничьего мира на Никона всегда смотрели как на невинно пострадавшего за правую веру, всегда называли его патриархом, вполне сознавая, что собор поступал не по правилам и не мог лишить его патриаршего сана за указанные в приговоре проступки; все это было сделано проходимцами-греками из угождения боярам. Интересно, что в числе обвинений против Московского государства в универсале[17] восставшего в 1667 году гетмана Брюховецкого самым гнусным делом москалей названо то, что “они свергли святейшего отца-патриарха, который учил их иметь милость и любовь к ближнему”. Знаменитый Степан Разин говорил, что он везет с собою патриарха Никона с целью восстановить его на московском патриаршем престоле, и этим усиливал свое обаяние.
Царь Алексей Михайлович выказал вполне свою двойственную натуру: одною рукою он посылал Никону подарки через его отъявленного врага Стрешнева, хотя Никон постоянно отказывался принимать их; а другою рукою подписывал всевозможные стеснения нравственно разбитому старику, вовсе ему не опасному, поддаваясь только наущениям разнуздавшихся бояр, которые не могли простить прямодушному мордвину, что он смотрел на них, как на царских слуг, а не на вершителей судеб государства. С Никоном такая ссора была не опасна, но народ не выдержал произвола бояр, умевших маскировать истинное положение дел перед самодержавным царем, и кровавое восстание Разина более трех лет серьезно тревожило царя и его бездарных приближенных; более полутораста тысяч человек погибло за это время, и Поволжье не скоро оправилось после погрома голытьбы и правительственных войск, не уступавших друг другу в жестокостях. Все время восстания “батюшки” Степана Тимофеевича Никон сидел в уединенном Ферапонтовом монастыре под надзором местного игумена и новоспасского архимандрита Иосифа, на помощь которым был еще назначен царский пристав Наумов; ему было запрещено писать и получать письма. Только изредка доходили до изгнанника смутные и сбивчивые слухи о том, что делается в Москве и как разрешается народное восстание на юге; сведения эти передавались самими надзирателями, которые, вопреки строгой инструкции, продолжали обходиться почтительно с жертвою царского гнева и, вопреки постановлению собора, называли его святейшим патриархом. Таково было обаяние высоконравственного и глубоко честного Никона, бывшего когда-то крестьянина Никиты Минова.
Летом царь, сознавая, что виноват перед Никоном, наказав его не так, как подобало монарху наказать подданного, снова завел через Наумова переговоры с бывшим “собинным другом” о примирении и просил его благословения, признавая этим, что, несмотря на пристрастный приговор греческих казуистов, Никон и в ссылке остается тем же московским патриархом. Понимая настроение Алексея Михайловича, старик смело отвечал: “Ты боишься греха, просишь у меня благословения, примирения, но я тебя прошу только тогда, когда возвратишь меня из заточения”. Царь промолчал на это, не желая явно пренебрегать приговором им самим приглашенных патриархов, но в сентябре повторил свою просьбу, настойчиво добиваясь, чтобы опозоренный и униженный старик первый пошел на уступки. Никон отвечал, что благословляет царя и все его семейство, но когда царь возвратит его из заточения, то тогда он простит и разрешит его совершенно. Вероятно, Алексей Михайлович высказал вскоре после этого намерение освободить невинно осужденного патриарха, потому что придворные интриганы ударили тревогу, и в начале 1668 года архимандрит Иосиф прислал в Москву донос. Дело в том, что зимою распространился в Ферапонтовом монастыре слух, что перед замерзанием рек с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев агенты Разина и подходили под благословение к опальному патриарху. Этим слухом воспользовались, и в доносе Иосифа оказалось, что к Никону приходили воровские донские казаки и намеревались освободить его из заточения. В Москве всполошились и произвели дознание, вследствие чего много несчастных, по одному подозрению в связях с опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам. Донос не подтвердился, но перед кельею больного Никона стали постоянно дежурить двадцать стрельцов с дубинами; старика стеснили, в чем только была возможность, и он стал хиреть и чахнуть.
Занятый политическими делами, Алексей Михайлович забыл про Никона, пока домашнее горе не напомнило ему про горемыку. 2 марта 1669 года скончалась царица Марья Ильинична, 3 марта – дочь Авдотья, 18 июня – сын Семен, а 17 января 1670 года – сын Алексей. Царь вспомнил про ферапонтовского ссыльного и послал ему “ругу” со Стрешневым: как ни печально было материальное положение Никона, но он с гордостью отказался принять подачку. 6 июня 1670 года в Москве был казнен Степан Разин, и взволнованное им Поволжье постепенно успокаивалось, а обвинение над Никоном в связях с грозным атаманом продолжало тяготеть. Долгие физические страдания сломили энергичную натуру старика, и он стал не требовать, а просить пощады. Поэтому в конце 1671 года он послал Алексею Михайловичу письмо, в котором просил прощения за все, в чем его считали виноватым. “Я болен, наг и бос, – писал Никон, – сижу в келье затворен четвертый год. От нужды цинга напала, руки больны, ноги пухнут, из зубов кровь идет, глаза болят от чада и дыму. Приставы не дают ничего ни продать, ни купить; никто ко мне не ходит, и милостыни не у кого просить. Ослабь меня хотя немного”. При дворе в это время наибольшим значением пользовался Артамон Сергеевич Матвеев, бывший невольно причиною заговора Зюзина в пользу Никона; его дальняя родственница и воспитанница, Наталья Кирилловна Нарышкина, 22 января 1671 года сделалась второю супругою Алексея Михайловича. Под двойным влиянием кроткой жены и умного любимца-временщика царь не остался глухим к просьбе первой жертвы зарождающегося самодержавия. Не давая веры нелепому обвинению в связях с Разиным, царь приказал содержать Никона в Ферапонтовом монастыре без всякого стеснения: стражу отозвали, старику дали отдельную келью, чистую, просторную, а пища его сделалась не только обильною, но и роскошною; Кирилово-Белозерскому монастырю предписано было доставлять Никону все, что понадобится. Благодаря этому Никон смог завести собственное хозяйство, составил себе библиотеку, лечил больных и в досужное время полюбил ездить верхом; мирясь с судьбою, опальный патриарх решился принимать от царя подарки и денежную пенсию. Однако переход от голода и нищеты к относительному благосостоянию был настолько резок, что Никон стал заметно слабеть умом и телом; годы и болезни еще более подточили его силы. Его начали занимать мелкие дрязги монастырской жизни, нередко он ссорился с монахами, постоянно был чем-то недоволен, ругался без толку и писал Алексею Михайловичу забавные доносы; например, он пожаловался раз на кириловского архимандрита, что тот напускает к нему в келью чертей, которые его беспокоят.
