Вокзалы, аэропорты, морские терминалы. Отели, рестораны. Австрия, Италия, Греция, Испания, Гибралтар, Канарские острова. Бенилюкс, Дания, север Европы.
Ра-ра-ра, Распутин… входила в моду песня, и Летиция только так и называла Ника: Раит Лав Машин.
Однажды он замер весь в поту:
— Там у тебя уже, как Спасские врата. Может, перевернем пластинку?
Понимая, что речь о каких-то священных русских воротах, она не понимала, а когда дошло — конечно, отказала… хулигану!
К аналу больше не склонял. Довольствовался. Мальчик. Зеленоглазый мой. Пока земля еще вертится…
Тот — sale type. Старый грязный мужик. Исчадие.
А этот ангел.
Сладкий ангел.
Любовь всей жизни.
Так говорила мне Летиция.
А он? Шпион?..
Узнав в Москве, что героини моей не стало, Поленов в загадочной своей книжке, изданной от его имени, но во многом откровенно сфабрикованной, хотя отчасти пронзительно искренней, написал:
«Часть меня умерла».
Прощальная церемония на Остфридхоф, Восточном кладбище, состоялась рано утром, что было удобно для собравшихся, которым предстоял рабочий день. Всем, включая меня, полночи просидевшего за домашним «макинтошем» над сочинением речи в поминальном жанре.
Очевидно было, что именно я, непосредственный «начальник» и, можно сказать, конфидент в течение пяти последних лет ее жизни, должен был «сказать несколько прощальных слов». Но неожиданно это превратилось в трудную задачу. Нет, у меня не было специального отвращения к публичным выступлениям, а если и было, давно преодолел. Но тут был жанр, который исключал искренность. Да и кому ее было бы адресовать? Конечно, я думал о ней, как о жертве. Но чьей конкретно? Холодной войны? Если бы я сказал, что провожаем в огонь мы жертву агрессивно-фаллократического миропорядка, кто взял бы на себя ответственность, кто испытал бы вину? Сталин? Гитлер? Апостолы холокоста, тринадцать участников совещания по окончательному разрешению еврейского вопроса в Берлин-Ванзее? Степан? Нигерийский, который спозаранку в крематорий приехал выпивший, а после церемонии, проходя, сказал с жалкой стариковской улыбкой: «Что, проводили мы Летицию?»
Конечно, хотелось бросить нечто исполненное горечи и злости, но кому? И на каком основании? В силу того, что оказался единственным в ее жизни «шефом», который не насиловал подчиненную красавицу на пресловутом столе?
Да, но тем не менее.
Не смог предупредить. Вернуть ей смысл…
У себя дома на Йозеф-Раппе штрассе, таращаясь на экран-чик монитора с курсором, мигающим под ее именем и двумя датами, разделенными, как на могиле, с черточкой, я задавал себе вопрос о природе того, что я к ней испытывал. То есть, помимо «раненности женской долей», над которой иронизируют некоторые? Не опускаясь до ревности, Констанс, например, выражала некоторое раздражение от моей эмоциональной вовлеченности «в этот сюжет». Давал ли я повод? Видимо, да. Близость была. Даже физическая…
Был случай, когда Летиция меня поцеловала в губы. Когда мы возвращались с работы. Иногда, даже с палкой, ей хотелось пройтись, и мы вышли с территории на Оеттигенштрас-се, потом мимо стены до перекрестка, где свернули на Тиво-ли-штрассе, миновав общеизвестный киоск на углу, миновав остановку трамвая, маленький мост над ручьем, затем тупой угол комплекса огромных домов на Виденмайерштрассе, что уже есть набережная Изара, на старом мосту через который, на Макс-Йозеф-брюкке, где скульптурным мужам на той, противоположной стороне традиционно красят рты губной помадой, я остановил ей такси. И вот тогда. Поскольку это было в период, когда она всерьез размышляла об идее замужества с нашим советским фрилансом, я понял это, как поцелуй благодарности, но неожиданная его сила меня смутила. Кроме того, она меня обслюнявила так, что мне захотелось немедленно вытереть губы. Но не тут-то было. Такси остановилось так, что мне пришлось нести этот поцелуй метров десять, а потом еще открывать заднюю дверцу, захлопывать и поднимать прощально руку. Только, когда такси с ней удалилось по Монтгеласс-штрассе, я наружной стороной кисти стер исчезающий след ее слюны. С чувством некоторого стыда содрогнувшись при этом от брезгливости. Как она посмела? От приступа злобы. Не столько политической, как к любовнице шпиона, сколько чисто физиологической, что прекрасно понимают проститутки, даже не посягающие на эту форму бук-кальной близости. Конечно, я не считал ее, старомодно выражаясь, падшей женщиной, но не мог не прозревать ее бывших, и не только Нигерийского с Поленовым, но и прочих.
Того же Мурата, репутация которого такова, что она не преминула сказать мне, что у нее «с Муриком» ничего не было. Что Мурик и подтвердил. Сначала. Но потом вспомнил, что все же было. На прощанье. В машине, на которой подвозил ее домой. И это при том, что Летиция ругала современные нравы в лице моих советских авторов женского пола, заведомо готовых и в хвост, и в гриву, тогда как она, дескать, даже орал резервировала для тех, кого любила. Но, выходит, не только. Не исключительно. Хотя, с другой стороны, оснований верить Мурику столько же, сколько и ей: своим враньем он подтверждал свою репутацию универсала, перед которым никто не устоял, тогда как она предположительным своим — защищала в моих глазах свое достоинство в том смысле, что была не лег-коукладываемой — easy lay (чтоб не сказать по-русски честная давалка). Странно было мне сейчас, под знаком вечности, надо мной нависшим, вспоминать подобные мелочи, но они упорно лезли в голову, чтобы быть беспощадно отброшенными жанром, который требует «или хорошо, или ничего».
Я не был уверен, что «хорошо» — это беззаветная любовь к неправильному человеку, шпионскую тайну которого она сохраняла и после того, как ее бросили ради катастрофического брака с девятнадцатилетней, — вплоть до того, как он исчез, чтобы вынырнуть в Москве на телевидении, когда за нее взялся начальник службы безопасности Фрост.
У него, кстати, хватило такта. В полумраке зала его не было.
После того, как отзвучала музыка, я поднялся с кресла и направился к трибуне, которая была расположена не по центру, а справа — на одном уровне с партером. Лишенная помпезности, ассоциируемой с этим словом, небольшая и узкая эта трибуна имела, к счастью, поперечный козырек, маскирующий лист принтерной бумаги, который, незаметно-плоско вынув из бокового кармана, я осторожно, избегая скрипа, развернул и положил перед собой на лакированный пюпитр. Микрофона не было. Ряды кресел передо мной были заполнены не сплошь, а островками в один-два человека. Пришедшим на проводы требовалась дистанция друг от друга. Окинув взглядом безукоризненный во всех отношениях гроб благородного дерева, делающий честь корпорации, на которую тридцать лет работала Летиция, я сразу заговорил так, чтобы быть услышанным и теми, кто выбрал сесть дальше всех: то есть, все же прийти, но, на всякий случай, максимально диссоциироваться с сомнительной репутацией коллеги-самоубийцы.
