Когда говоришь о кремации, имеющей место в бывшей столице нацистского Движения, невозможно отделаться от образа кремационных печей Дахау — с их мемориально распахнутыми обгорело-стальными дверцами. Хорошо, что текст лежал у меня перед глазами, а то бы — кто знает? — занесло. В конце концов, это была одна из глубинных тем Летиции, все прочитавшей про геопатологические места массового уничтожения и лагеря смерти и, конечно же, при жизни тысячу раз повторившей в мыслях реальный финал своей матери.
О чем я не преминул напомнить. Как и об инфантильных травмах оккупационного периода во Франции. Не вдаваясь, разумеется, в подробности, доверенные, возможно, только мне — хотя вряд ли случайным был фидбэк в виде влажного мерцания в больших глазах редактора программы «Контакты» Молли Рифель-Гордин, сидящей вместе со своим супругом Гердом: эта израильско-баварская пара всегда была для Летиции доказательством, что счастье в браке возможно не только в теории: просто ей, Летиции, не повезло.
А вот на чем я сосредоточился, так это на профессиональных достоинствах и заслугах, и не только в качестве резчицы пленки, но и как режиссера, и равноправного соиздателя книги, которую финансировала корпорация сразу после победы над коммунизмом. Это должна была быть серия «У микрофона…», посвященная самым ярким нашим именам, но по немедленно возникшим финансовым проблемам вышла только первая книжка «У микрофона Александр Галич».
Говоря об этом, я не мог не бросить взгляд на Дундича, сидящего с супругой. Представительный этот человек, умевший хорошо одеться даже на мюнхенских фломартах, предал наш тройственный союз. Как только границы открылись, ринулся в Союз, где проник с микрофоном даже к «архитектору перестройки» в Кремль и, грубо говоря, снял пенки столь ошеломительно, столько невероятно-классически-по-хлестаковски, что в одном из интервью объявил себя чуть ли не руководителем всей Русской службы (которым был, разумеется, Атос, неизвестно как все это проглотивший). Разумеется, все наши скромные заслуги «в области культуры» Дундич приписал себе. Но если меня все же не мог не упоминать («я с помощью молодого писателя Саши Андерса…»), то покойную не удостоил даже этого. На радио в Мюнхене, читая все это в перестроечных еженедельниках и газетах, мы с Летицией успели обсудить это вероломство, невероятное даже по стандартам контингента, в который я влился, чтобы бороться с коммунизмом:
— И это человек, с которым во время ланчей мы гуляли в Английском парке? Который катал нас в своем новом черном «Мерседесе»?..
Но Дундич был по эту сторону бытия и строил далеко идущие послепенсионные планы, тогда как она, гробу которой из приличия он отдал долг, уже несколько дней была по ту.
Отчасти и этот негатив имел я в виду, когда в заключение напомнил формулу экзистенциального стоицизма. The winner takes nothing.
Победитель не получает ничего.
Аплодисментов не было.
Я спрятал бумагу в карман своего антрацитового пиджака. Кивал седым ежиком начальник персонального отдела. Не дождавшись церемонии, сестра Летиции вернулась к мужу, но было договорено, что прах будет переслан ей по почте, чтобы, согласно последней воле, быть развеянным внутри периметра ее заокеанского lot а — то есть, надела.
Была музыкальная пауза, а потом разверзлись темно-пурпурные шторы, и гроб был вдвинут в пламя, которое за огнеупорным стеклом бушевало там, внутри, с абсолютно инфернальной яростью, отблески которой я почувствовал на своей коже.
После чего наступил очень странный, и, я бы сказал, извра-щенно-постыдный период. Корпорация спешила расторгнуть контракт с «Арабеллой». Все, что ей показалось ценным, сестра увезла в Америку. Все остальное была моя ответственность. Правда, пришел на помощь Тодт. «Майне тохтер, — сказал он, — моя дочь имеет магазин одежды сэконд хэнд. Поэтому, если вы не возражаете…» — «Да разумеется! — сказал я. — Зельбст-ферштендлих. Вот ключ!» Но у него был свой. Одна из копий. И они с его мюнхенской дочерью, должно быть, уже великовозрастной, освободили жилплощадь от того, что Летиция носила в Баварии — в полном диапазоне. Начиная от вышедших из моды по соображениям гуманности меховых шуб (вместо которых она носила утепленные плащи) до дамского белья, с предметами которого даже в страшном сне я не мог «при-снить» себе визуального столкновения. Вдруг мне попались бы грязные трусы? Нехорошие настроения по этому поводу выражала и Констанс, которую я перед визитом в «Арабеллу» клятвенно заверил, что от всего носильного квартира освобождена.
Это разные чувства — переступать порог дома только что умершего или уже похороненного. Я это почувствовал. На этот раз было легче. Только теперь в квартире был беспорядок, как после обыска. Причем, самого бесцеремонного — таким я представлял себе гэбэшный. Все было на полу. «Бля-я-ать…» — продвигался я, пиная и отбрасывая то, что попадалось под ногу. Дочь кадровика очистила встроенный шкаф в спальне, где висели голые вешалки, но могла бы заодно забрать и эту омерзительную шерсть, клубки которой подкатывались ко мне отовсюду, как живые. Спицы я ненавидел тоже.
Но книги — да. Сбылось то, что она повторяла не раз, впервые произнеся года три назад. Только как я их увезу?
Спустившись на лифте, я обошел по периметру всю «Арабеллу», подбирая картонки, выставленные кое-где у дверей модных магазинов. Обращая на себя недоуменное внимание постояльцев, вернулся и стал освобождать полки, начиная с тяжелых книг в твердой обложке. Из биографии Никсона, которую тоже надо было брать, выпала книжечка, синесеребряная полиграфия которой показалась мне банковской. Так и есть. Сберкнижка. Морщинистость говорила о частоте вкладов, которые начались за десять лет до этого, собрав в итоге столь внушительную сумму, что мне оставалось только поразиться: как же Летиция об этом не вспомнила?
Тодт удивился тоже. Но заверил, что никаких проблем. Сбережения будут переведены сестре в Америку.
С книгами я намучался. Кухня была маленькая, но здесь тоже был целый стеллаж кулинарной литературы, за которой приехала на «порше» со своим парнем недалекая девушка поразительной красоты. У меня была мысль вовлечь ее в эфир. Но, попросив написать для радио что-нибудь интересное о жизни мюнхенской молодежи, получил дискету с лихим отчетом о том, как она орально любила своего парня на скорости 240 километров в час. Бармен в модном молодежном заведении «Эр-Айнс», парень собирался открыть ресторан и очень благодарил за книги. My pleasure, отвечал я по-английски. Благодаря Летиции, я сделал себе приятное, распределив ее обстановку по людям — кому rattan, кому разборную из Икеи, а кому-то кресло из фильма «Эмманюэль».
