К этим милым встречам на передовой линии, убаюкивавшим легковерного Мюрата, Кутузов прибавлял еще одно: он велел казакам распространять слухи, что подкрепления, идущие к русским, плохо обучены и недостаточно вооружены и что в Тарутине туго с продовольствием.
Кутузов придерживался все той же мысли: чем дольше Наполеон проживет в Москве, тем больше будет у русских времени пополнить и обучить армию.
Сэр Вильсон делал вид, что не может уразуметь этой простой мысли, которую уже отлично понимали даже солдаты.
Войска, отдохнувшие за три недели в Тарутине, были не прочь помериться силами с французом:
– Что же это мы отдыхаем, а француз сидит в Москве, точно бельмо в глазу?
– Подогрелся малость, теперь прохлаждается.
– Пора бы этих субчиков попугать.
– Да, засиделись.
– Авангард евонный можно расколотить за милую душу.
– Очень свободно.
– Наш старик чего-то раздумывает.
– Михайло Ларивоныч не хочет будить француза – передышка, вишь, нам выгоднее: мы поправляемся, а он слабеет.
– Да, партизаны щиплют его кажинный день!
Как ни был легкомыслен Мюрат, а все-таки и он наконец увидел, что на аванпостах казаки – одни, а в тылу у него – иные.
Но это не встревожило его пылкое гасконское сердце, а только обидело.
За несколько дней до наступления русских у Мюрата произошел на аванпостах любопытный разговор с Милорадовичем. Тон их беседы был уже далеко не тот, что неделю назад.
Когда они съехались на поле, Мюрат, щелкая по зеленым голенищам сапог шелковой плетью, сказал тоном выговора Милорадовичу:
– Известны ли вам, генерал, буйства, которые позволяют ваши казаки? Они стреляют по нашим фуражирам. Этого мало. Крестьяне убивают моих гусар!
– Мне очень приятно слышать из ваших уст, ваше величество, что казаки хорошо исполняют мои приказания, – спокойно ответил Милорадович. – Не менее радует меня и то, что крестьяне оказываются настоящими русскими!
– Это противно правилам войны. Если так будет продолжаться, мне придется отряжать солдат для охраны фуражиров! – возмущался Мюрат.
– Вы только сделаете нам приятное, – легко поклонился Милорадович. – Мои офицеры жалуются, что около трех недель бездельничают. Им хотелось бы отбить несколько французских пушек.
– Зачем озлоблять два народа, имеющие столько причин уважать друг друга? – уже миролюбивым тоном начал неаполитанский король.
– Поверьте, государь, что я и мои офицеры всегда готовы дать всевозможные доказательства нашего уважения храброму французскому воинству! Но вместе с тем осмеливаюсь заверить вас, ваше величество, что фуражирам вашим не дадим пощады. Мы будем бить и охрану, которую вы пошлете!
– Позвольте вам заметить, генерал, что охрана не разбивается словами! – снова вспыхнул Мюрат. – Лучшая часть России завоевана нами. Посмотрите, куда проникли наши победоносные войска!
– Карл Двенадцатый пробрался еще дальше, однако же… – начал Милорадович.
– Однако же мы по сей день всегда оставались победителями! – перебил Мюрат.
– Пока что мы дрались по-настоящему только под Бородином, и вы ничего не смогли нам сделать! – парировал Милорадович.
– А не открыла ли наша победа под Бородином ворота Москвы?
Теперь уже настал черед возмущаться Милорадовичу:
– Извините, ваше величество, Москва была отдана без боя…
– Как бы то ни было, но ваша древняя столица в наших руках! – торжествовал неаполитанский король.
– К сожалению, это пока еще так, – согласился Милорадович. – Но ведь его величество король неаполитанский приехал к генералу Милорадовичу просить пощады для французских фуражиров, а не наоборот!
Русский генерал улыбался.
Мюрат поморщился.
– Я хотел только довести до вашего сведения о наглых поступках казаков и крестьян… Я много воевал, но не видел такой войны! – обидчиво вспыхнул Мюрат.
– Я тоже воевал немало! – ответил Милорадович.
– Где и когда вы начали службу в генеральском чине? – заносчиво глянул на русского генерала Мюрат.
– В тысяча семьсот девяносто девятом году, во время похода Суворова в Италию. Я полагаю, во Франции еще не забыли Суворова? – улыбнулся Милорадович.
Мюрат ничего не ответил: он дал шпоры коню и помчался к своим.
Неаполитанский король был раздражен, но, проскакав с полверсты, успокоился. Он не придал сегодняшнему разговору серьезного значения; Мюрат счел это простой словесной дуэлью, в которой, может быть, русский генерал и вышел победителем.
Стоит ли об этом думать?
А настоящее столкновение назревало.
Толь продолжал убеждать Кутузова в необходимости наступления. Он говорил, что скоро Наполеон сам оставит Москву, что к французам идет на помощь корпус Виктора и потому следует поторопиться разбить авангард Мюрата. Толь представлял веские доводы: расположение французского авангарда у речки Чернишня таково, что легко обойти левый фланг: к самому лагерю подходит лес. В лесу не устроено засек, по лесу не ездят французские дозоры. Мюрат держит себя неосмотрительно, беспечно: он легкомысленно поверил в слабость русских. Французам война надоела, они хотят мира и уверены, что между Наполеоном и Александром идут переговоры. Силы у Мюрата невелики: восемь тысяч кавалерии и около двенадцати тысяч человек пехоты при ста восьмидесяти семи орудиях.
Кутузов отвечал Толю, что все это так, но русские непривычны к обходным маневрам, а к тому же теперь в полках много молодых солдат.
Может быть, все уговоры генералов и Толя не подействовали бы на Кутузова, но в эти дни он получил рескрипт царя, не очень ласково говоривший о том же:
«По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам с своею гвардиею, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед Вами, были значительны и не позволяли Вам действовать наступательно?»
В конце рескрипта стояла такая фраза, звучавшая угрожающе:
«Вспомните, что Вы еще должны отчетом оскорбленному Отечеству в потере Москвы».
Делать было нечего, Кутузов согласился напасть на авангард Мюрата, но с одним условием: чтобы это нападение не переросло в большой бой, – Наполеон с главными силами был все-таки очень близко.
Свита Кутузова, состоявшая из офицеров, служивших не только при Кутузове, но и при Барклае и Багратионе, прекрасно изучила нрав и характер своих полководцев. Она знала, каковы они в милости и в гневе.
Пылкий, горячий Багратион взрывался мгновенно, словно фейерверк. В гневе, как и в бою, Багратион был солдатом: его лексика приобретала всю простоту и упругость народной речи. Он с грузинским акцентом честил провинившегося: «Па-адлец!», «Ма-ашенник!». Темпераментно слал он к черту-дьяволу и мог пригрозить «белой рубахой». Но все знали, что князь Петр так же быстро отходит, как и загорается.
