Снова меня не туда заносит. Не беда, вычеркнем, порвем, а то и вовсе отправим на растопку. Интересно, что такого написал Гоголь в продолжении «Мервых душ», что сжег рукопись? Опасно или плохо. Это тоже проблема – написать хуже, чем писал раньше, сыграть хуже, чем играл, не оправдать надежды.
Я боюсь популярных спектаклей, потому что на них люди, начитавшись умных или не очень статей, наслушавшись чужих отзывов, да и просто отстояв очередь за билетами, приходят с такими ожиданиями, что не оправдать их просто не имеешь права. Но актер не машина, выдающая столько продукции, сколько положено, игра может получиться или не получиться, вдохновение штука крайне вредная, приходит, когда ей вздумается, а не по расписанию. Иногда даже после финальных аплодисментов. Хоть возвращай зрителей обратно в зал и показывай все снова!
Я не жалуюсь, просто пробую объяснить, почему одним показалось, что играю хорошо, а другим, что в полсилы. Не в полсилы, просто в тот вечер это самое вдохновение не пришло или пришло не вовремя. Ему-то наплевать на производственный график.
Вот ведь бред – производственный график работы над спектаклем! Выносить на сцену спектакль можно только тогда, когда все готово и основная работа сделана, а не когда положено по графику. Прекратить работу над спектаклем и ролью невозможно вообще, этого не следует делать даже тогда, когда спектакль уже снят из репертуара.
Для меня каждый спектакль – очередная репетиция, роль начинает получаться к тому времени, когда спектакль надоел всем. Считаю, что это правильно, нельзя отработать роль и надевать ее, как маску, при выходе на сцену. В любой фразе, в любом слове так много заложено (даже если автор вовсе ничего не заложил, сделайте это сами), что, чтобы выразить все, нужно прожить роль столько раз, сколько там слов, а то и в тысячу раз больше, чтобы каждое слово получилось, каждый жест, каждый взгляд.
Как я учу текст роли? Такой вопрос задавала журналистка. А никак! Я не учу текст, это не стихотворение для Дедушки Мороза, которое положено вдохновенно отбарабанить, встав на стул, чтобы получить конфету.
Я живу ролью, значит, должна жить и всеми остальными. Если не вживусь и в персонажей, которые вокруг до тех, у кого и слов, кроме «кушать подано», нет, то ничего не получится, останусь на сцене сама по себе. А потому я читаю текст всей пьесы до того, пока не услышу, не увижу внутренним взором каждого. Потом переписываю по несколько раз, делая пометки, после этой работы поневоле помнятся не только свои слова, но и фразы вроде «кушать подано».
Вот ошибка многих нынешних артистов. Они считают, что достаточно помнить собственные реплики и хорошо произносить их с нужным выражением лица, а также помнить те, после которых произносить свои.
Я пытаюсь объяснить: спектакль не сцена для демонстрации своих актерских навыков, а сфера жизни на несколько часов. Или вы живете в нем, или вон со сцены! Не понимают, считают, что придираюсь, установила диктат, зазнаюсь.
Но мне тошно видеть, как играют, вместо того чтобы жить. Ищут новые выразительные средства, жесты, позы, играют голосом… Да чушь все это, г…но! Живи ролью – жесты появятся сами. Не изображай Отелло, а превратись на время в мавра, тогда душить Дездемону будет сподручней.
Черт побери всех, кто показывает актерское мастерство! Да не в том оно, чтобы вдруг изобразить чайник или мавра, а в том, чтобы СТАТЬ чайником или мавром! Стать на то время, пока требуется. Это в тысячу раз трудней, чем надуться и показать, как кипишь.
Не спорю, если талантливо покажешь, зрители порадуются, сорвешь аплодисменты. А вот если превратишься в чайник и закипишь, поверят и запомнят. Это неизмеримо дороже, чем минутные овации.
Простые слезы в зрительном зале в тысячу раз дороже бурных оваций. Пусть лучше плачут, чем хлопают в ладоши. Вообще, слезы зрителей – это аплодисменты души.
Расфилософствовалась…
Станиславский написал «Мою жизнь в искусстве». Может, набраться наглости и написать мои мучения там же? Не поймут, решат, что цену себе набиваю. Может, иначе назвать: «Мучения искусства со мной»? А я даже не об отсутствии ролей писала бы, а о том, что театр превратили в производственную площадку, в комбинат по выпуску спектаклей. Коммерческих спектаклей, между прочим. Это еще хуже. По нынешним расценкам спектакль должен не совесть будить, не слезы вызывать, а смех и деньги приносить. Слезы хороши, только если очереди в кассы, а не потому что души у зрителей проснулись.
Деятели от культуры, всякие засраки (заслуженные работники культуры), коих развелось по паре на каждого актера, норовят каждую пролитую слезинку в рубль превратить. А еще лучше, чтобы рубли были и без слез, так легче.
К чему скатится театр?
После революции были метания, искания, это понятно, новому человеку требовалось новое искусство. Потом, к счастью, выяснилось, что настоящее искусство и для нового человека годится, на сцены вернулись Чехов, Островский, Гоголь, Шекспир, теперь даже Достоевский, хотя пока со скрипом.
Во время поисков, слава богу, не выплеснули вместе с водой и ребенка. Играли много и халтурно, но просто из жестокой необходимости, работать над ролью при двух премьерах в неделю некогда.
Но сейчас-то никто не заставляет выдавать премьеры, как уголь на гора, считая процентную выработку. У актера не больше двух премьер в сезон. Почему бы не работать над ролью? Нет, считают, что выучил текст и движения, умеешь «завести» зал, получил первую порцию аплодисментов и похвалу критиков, значит, роль, сделана, ни к чему дальше мучиться.
Есть совестливые, которые продолжают шлифовать, дорабатывать, но их так мало! Именно такие и живут ролью, а не демонстрируют актерское умение, натасканное в лучших студиях и институтах.
Таких молодых люблю, очень люблю, стараюсь чем-то помочь, поддержать, чтобы не изменили себе самим, не сбились с пути актерского, не продали душу за внешний успех, не обменяли готовность творить на бурные овации за видимость.
Это легче легкого – показать себя эффектно и сорвать овации.
Говорят, я капризная старуха. Думают хлестче: зажилась, зазналась, цену себе завышаю…
В театре из-за моих капризов тяжело всем – от режиссера до вахтеров. В день спектакля Раневской на глаза лучше не попадаться.
Ворчать начинаю дома, к театру уже все не по мне и все не так. Кто-то прячется, те, кто спрятаться не может по должности, либо молча сносят все придирки, криво улыбаясь при этом, либо рыдают. Молоденькие девчонки, которые занимаются реквизитом, дрожат от одной мысли, что сейчас явится страшная старуха…
Ну почему же они все не видят одного: я боюсь! Мне много лет, и я страшно боюсь выходить на сцену, играть. Боюсь «недотянуть», обмануть чьи-то ожидания, разочаровать, не соответствовать прожитым годам (и, следовательно, опыту), званию, тому, что я «последняя из могикан»… Последняя, одна из последних, кто еще помнит настоящий театр, помнит Качалова и Станиславского не по рассказам, а в жизни, помнит многих великих.
