В это время я исподволь, между занятиями, танцами, стала серьезнее относиться к своим, заброшенным было, начинаниям по кинематографии. Мы очень редко ходили в кино, но все, что я видела, старалась запоминать и позже, когда я записалась на заочные курсы сценаристов, все эти записи послужили мне материалом для примеров различных приёмов.
Я не была ничьей поклонницей, я не развешивала по стенам карточки Мэри Пикфорд[291] и прочих, но зато твердо знала, как достигается тот или иной эффект и как монтируется тот или иной трюк. Для меня не было уже радостью сидеть в кино. Я утратила непосредственность восприятия. Если я могла раньше так сочувствовать маленьким героиням, то теперь я знала, что их слезы — глицерин, а их бледность — голубая пудра. В своих исследованиях я была беспощадна. Я замечала все: как качается декорация с нарисованным месяцем, изображающая мексиканскую ночь, как неправдоподобно корчится злодей, попавший в зыбучий песок, или как герою не хочется целовать героиню в последней картине последней части. А индейские вожди, мавританские пираты, дико вращающие глазами!
Я очень горевала, что кино так несовершенно, но все же была уверена, что найдутся люди, которые превратят его в прекраснейшее искусство, когда любой зритель, даже самый искушенный, будет захвачен и увлечён этим совершенством, этой художественной правдой. Назло себе я ходила иногда на старые картины с участием Веры Холодной, Максимова, Полонского[292] и находила, что эти люди сослужат кинематографии большую службу тем, что покажут, как не надо играть. Но что считать хорошей игрой, я еще не знала.
Наша внешняя жизнь понемногу улучшалась, и хотя я все еще носила те платья и костюмы, которые получила от матери, наступила эра некоторого изобретательства[293]. Мы смогли привести в порядок наше хозяйство, держать некоторые запасы, чего раньше никогда не было, но что было в характере А.Ф.
Мы даже могли позволить себе такую роскошь, как разрешить «Зорьке» иметь породистых щенков[294]. До сих пор она приносила потомство от разных пуделей, такс и фоксов, а теперь нашли ей породистого мужа добермана, и нам уже не пришлось спешно раздавать этот приплод всем желающим и потом встречать этих уродов, выросших где-нибудь на задворках и позоривших имя своей матери. Нет, теперь мы растили их тщательно до полуторамесячного возраста, покупая для них молоко, яйца, костяную муку, и продавали в хорошие руки по шесть червонцев за штуку. Жизнь, замершая на столько времени или принявшая неузнаваемые формы, начала проявляться всюду, расти, как растет трава после дождя.
Около Пасхи, которую мы торжественно и самостоятельно справляли, с куличами и вином, в моей жизни произошло потрясающе радостное событие. Я почувствовала, что, кажется, у меня будет ребенок. Я никому об этом не говорила, только пошла к врачу, но тот меня разочаровал, сказав, что вряд ли, а если есть, то ему не больше двух недель. Я была так уверена сама, что засмеялась ему в лицо и ушла, не попрощавшись и не поблагодарив.
Теперь я стала особенно заботиться о себе: старалась возможно больше гулять, почти не ела мяса, зато поглощала невероятное количество фруктов, обтиралась по расписанию холодной водой и вообще делала все, чтобы быть совершенно здоровой. Но я могла так и не усердствовать. Я чувствовала себя прекрасно — у меня не было никаких признаков, сопровождающих обычно это состояние, только когда ребенок начал кувыркаться, я решила, что пора сообщить об этом своим. Сначала я сказала матери, та была очень довольна — она давно советовала мне иметь ребенка, говоря, что это наполнит мою жизнь большим содержанием.
В то утро, когда я сообщила об этом А.Ф., у меня должен был быть урок английского с нашей старой приятельницей M-lle Гуро[295]. Она застала меня в слезах и проводила меня к матери, т. к. А.Ф. заявил мне, что ребенок не его и что он не желает меня видеть[296]. У матери я пробыла несколько дней, пока он не примирился с этой мыслью и не пришел извиняться. Он говорил, что это большое несчастье иметь ребенка в такое время и так далее в том же роде. Всё это я слышала десятки раз, но неизменно это производило на меня удручающее впечатление. На этот раз я пропустила всё мимо ушей, настолько я была переполнена своей радостью.
Я уехала в Детское село, забрав с собой двух Зорькиных щенков, устроилась в том же домике, что и прошлого года, сговорилась молочницей, ставила себе простоквашу и носилась по полям со своими щенками, ни о чем не думая. Я делала в день километров по десять и прекрасно себя чувствовала. Мне никого и ничего не было больше нужно. Это было совершенное счастье. Я беседовала со своим малышом, прислушиваясь к его движениям.
Я просила А.Ф. не приезжать ко мне, но все же он объявлялся иногда с озабоченным видом, надоедал мне своими расспросами, докладывал о своих достижениях — он тоже готовился к этому событию. Я видела, что он прилагал все усилия, чтобы перестроиться на более оптимистический лад, но мне уже была безразлична его точка зрения — я гнала его от себя, мне было лучше одной.
Я редко ездила в город, мне нечего было там делать, но однажды я получила снова с Дальнего Востока телеграмму с просьбой приехать. Я отвечала кратко: «Приехать не могу, жду сына». В противоположность А.Ф., Н.П. всегда мечтал о ребенке для меня. Получив это известие, он примчался меня повидать, и мы провели два чудесных дня вместе. Я действительно была бы совершенно довольна, если бы он действительно был бы отцом моего ребенка. В эти два дня я все так и чувствовала. Он был так внимателен и нежен, так бережно водил меня под руку, что мне смешно было вспомнить, как я накануне скакала через канавы с моими щенками. Но уехать с ним я все-таки отказалась. Сколько раз потом я жалела об этом.
В Детском Селе я постаралась пробыть возможно большее время, но все-таки пришлось переехать в город и начать готовить приданое для моего первенца. Это были дни примирения с А.Ф., вечера посещений Ганички, когда он до хрипоты читал нам вслух, а я шила крошечные распашонки и чепчики и часто засыпала в кресле, набегавшись за целый день.
Наконец пришло время, когда надо было позаботиться о многом: найти прислугу, записаться в больницу и т. д.
В день, когда родился мой сын[297], у меня была Варвара Матвеевна. Я только что бегом проделала вниз и вверх 5 этажей с моими щенками, как вдруг почувствовала какую-то неловкость. Я сидела на корточках перед книжным шкафом и сказала Матвеичу: «Кажется, пора собираться». Мы вышли с ней вместе, взяли извозчика и поехали на Надеждинскую[298], в больницу, оставив дома перепуганную няню, бывшую прислугу одного профессора, семья которого вся перемерла.
