Редко, особенно в наше время, помощники и секретарши с восторгом отзываются о своих начальниках. Чаще наоборот: после смерти шефа торопятся выдать массам правду с кривдой вперемешку. Татьяна Николаевна много мне рассказывала о Екатерине Алексеевне, но ни одного плохого слова я от нее не услышала. Она даже дочку назвала в честь Фурцевой Катей. Это о многом говорит!
Дочь Саватеевой рассказывала, что, когда на телевидении снимали программу «Старая квартира», Людмила Зыкина, выступавшая с воспоминаниями о Фурцевой, заметив в зале Татьяну Николаевну, сказала: «Здесь сидит женщина, исключительно преданная Екатерине Алексеевне, которая делала для нее чуть ли не больше, чем вся семья». Подошла к ней и обняла.
Верность Татьяны Николаевны ценил и Фирюбин: после похорон жены он передал Татьяне Николаевне особый пропуск на могилу Фурцевой.
Верная помощница женской интуицией чувствовала любое состояние Фурцевой, умела предупреждать ее огорчения, заботилась о здоровье, в конце рабочего дня – о цветах в кабинете и прочих деталях, причем делала это незаметно, ненавязчиво. Вместе с начальницей она составляла план на следующий день, никогда не преступая границ своего положения. Министр культуры всегда могла на нее положиться, зная, что рабочее расписание будет четким и ничего не забудется.
Никаких «Бесов», никаких Высоцких…
– Демичев, сменивший Фурцеву, был совсем другим человеком… и министром. Что говорил по этому поводу Василий Феодосьевич, ведь после смерти Екатерины Алексеевны он продолжал работать на своей должности?
– После смерти Екатерины Алексеевны Фурцевой в министерстве многое изменилось. Ни эмоций, ни новых идей. Правда, остались конкурсы имени Чайковского, фестивали искусств «Русская зима», «Московские звезды», «Белые ночи» – то, что получило свое начало еще при Екатерине Алексеевне. Но сам стиль работы стал иным. Даже атмосфера министерства изменилась – кипучая жизнь, которая была при Фурцевой, замерла.
Если у Екатерины Алексеевны около рабочего кабинета была маленькая комната, где висели ее платья на случай выхода «в свет», то Демичев занял целый этаж. В одном помещении ему делали массаж, в другом он обедал. И, конечно же, пользовался особой кухней. Короче говоря, в Министерство культуры пришел совсем другой человек – неконтактный, пустой, равнодушный как к проблемам культуры, так и к отдельным творческим личностям. Он больше думал о том, что бы урвать для себя.
На новую должность Демичев пришел со своими помощниками из ЦК. Мне доводилось несколько раз видеть нового министра во время работы, наблюдать за его окружением. Он мог сказать «да», согласиться с твоей просьбой, при тебе позвонить своему заместителю и отдать распоряжение ее выполнить, но на другой день узнаешь, что тебе отказано.
Вспоминается такой случай. Как-то мы сидели вместе в ложе Большого театра и смотрели балет на музыку Бетховена, поставленный знаменитым французским балетмейстером Морисом Бежаром. Великолепно! Забыть не могу до сих пор!.. Лицо Демичева ничего не выражало, никаких эмоций, хотя при этом он обладал вполне интеллигентными чертами. Кажется, он по образованию химик. Рядом сидел его первый зам, отвечающий за международные связи. Слышу, в перерыве Демичев ему говорит: «Сегодня ко мне приходил Бежар, мы вели переговоры: он очень хочет что-то поставить в Большом театре. Я согласился, подписали договор». Зам прямо взвился: «Что вы наделали? Бежар испортит нам весь русский балет!» Демичев съежился, склонил голову. На другой день я узнала, что Бежару отказали.
Вот так: договор, подписанный министром, ничего не значил! Удивительно равнодушный, безликий и бездеятельный человек, лишь бы ни во что не вникать. Категорически запретил Любимову ставить «Бесов» Достоевского. Как вспоминал Юрий Петрович, орал: «Никаких Высоцких и Булгаковых».
Фурцева же, наоборот, стремилась все понять, постичь, во все вникнуть. Ирина Антонова, директор Музея изобразительных искусств имени Пушкина, говорила, что она умела рисковать и не боялась совершить ошибку.
Мне рассказывала Лидия Григорьевна Ильина, член коллегии Министерства культуры (1963–1983), что по утрам у входа в министерство Екатерину Алексеевну часто ждали люди, чтобы обратиться к ней с просьбами, не относящимися к культуре. У кого-то проблемы с жильем, у кого-то тяжело болен ребенок. Многие знали, что Фурцева постарается помочь. Она не умела быть равнодушной.
Искренняя в чувствах и эмоциях, она, если не любила – так не любила, а любила – так любила. А Демичев все время врал, увиливал. Старался ни во что не вмешиваться… Зато дочь его успела попеть в Большом театре. Пела, пока он не ушел…
Кстати, он недавно скончался. Я сказала об этом сыну, а он в ответ: «Неужели его кто-то помнит?»
Она понимала, что художник важней чиновника
Нередко случается так: умирает какой-то яркий человек, и «середнячки» начинают причислять себя к его самым близким друзьям. Известный знаток театра Борис Поюровский, вспоминая о Фурцевой, говорил, что ни другом, ни даже приятелем Екатерины Алексеевны он не был. Но когда ее не стало, счел нужным вместе со всей культурной общественностью того времени проводить ее в последний путь. Среди тех, кто пришел проститься, было много благодарных ей за помощь и поддержку людей: артисты «Современника», Ленинградского Большого драматического, молодые художники, драматурги, композиторы. Будучи от природы человеком умным и по-своему талантливым, Екатерина Алексеевна понимала, что в искусстве художник важней чиновника. И по возможности помогала талантам, стараясь, впрочем, не потерять и министерское кресло.
Приведу такой пример. Народный художник СССР Мартирос Сарьян жил в Ереване, в доме-мастерской, но с давних пор у него была еще комната в коммунальной квартире в Москве. Там находились его старые работы, и там он останавливался, когда время от времени приезжал в столицу в Академию художеств, действительным членом которой он являлся. Вдруг из Моссовета приходит бумага о выселении Сарьяна из этой комнаты. Крупнейший армянский художник, скромный человек, начал собирать вещи. Но его друзья – Эдвард Мирзоян, Александр Арутюнян, Арно Бабаджанян, Адам Худоян решили поехать в Москву к министру культуры Фурцевой. К ним присоединился художник Сергей Герасимов. Они объяснили Екатерине Алексеевне, что у большинства крупных художников из республик есть приют в Москве, что им это необходимо для работы. Фурцева внимательно выслушала «ходоков», потом решительно взяла трубку и набрала номер секретаря райкома того района, где проживал Сарьян. Объяснив партийному чиновнику, что речь идет о художнике с мировым именем, которому необходимо бывать в Москве, она вдруг использовала совершенно неожиданный для того времени аргумент: «Почему из других республик народные художники СССР, лауреаты госпремий, имеют возможность жить в Москве, а Сарьян вам помешал? Потому что он армянин?»
