Глава 11
Под разными звездами
Вскоре после отъезда Жуковского Мария Андреевна Мойер родила девочку, которую назвала по бабушке — Катей. Она сообщила радостную новость Жуковскому в Берлин, чтобы он мог за нее порадоваться. Он порадовался и написал ей, что радуется и поздравляет. Потом погрустил о своем одиночестве среди суматохи, сутолоки и развлечений чужого двора на фоне новых своих возвышенных, меланхолических переживаний. Потом стал готовиться к первому путешествию по Европе…
Маша же между тем двинулась из Дерпта в не столь далекое, но полное для нее воспоминаний путешествие — в Белёв, в Муратово…
Она и после родов продолжала чувствовать себя нездоровой. Может, оттого так огорчила ее присланная ей Жуковским его переделка Байроновой «Песни» (у Байрона «Стансы для музыки»), полной тоски, безнадежности и, как всегда у Жуковского, упоминаний о смерти:
Наше счастие разбитое
Видим мы игрушкой волн,
И в далекий мрак сердитое
Море мчит наш бедный челн…
………….
Хлад, как будто ускоренная
Смерть заходит в душу к нам…
………….
Без стремленья, без желания,
В нас душа заглушена,
И на век очарования
Слез отрадных лишена.
На минуту лишь улыбкою
Мертвый лик наш оживет,
Или прежнею ошибкою
В сердце сонное зайдет, —
То обман, то плющ, играющий
По развалинам седым.
Сверху лист благоухающий —
Прах и тление под ним…
Маша огорчилась, потому что остро ощущала в ту пору приближение смерти, потому что вовсе не лишена была ни «слез отрадных», ни мучительных приступов печали. В немецком письме их другу Зейдлицу она назвала стихотворение «дурным» и… перечитывала его без конца.
И вот летом 1822 года она съездила с мужем на свою милую родину. Завершив тяжкое путешествие до Белёва, она на заре бросилась к родному дому. Он печально обветшал. Маша побежала к дому Жуковского. Дом его оброс крапивой, но над изгородью шелестели ивы, ее же, Машиными ручками любовно посаженные шестнадцать лет назад. Она опустилась на траву и горько заплакала…
Наплакавшись, она долго бродила по двору, нежно перебирая воспоминанья счастливого отрочества. Ее заметили из окон. Из былого кабинета Жуковского, маленькой чистой комнатки, выглянуло заспанное, нетрезвое лицо мужика: в доме теперь помещался земский суд.
«В этом доме, — написала она позднее Зейдлицу, — пережила я лучшие часы моей жизни; каждое утро было для меня наступлением блаженства, и каждый вечер был мне люб, потому что я засыпала в ожидании следующего утра… Мне выпал совсем иной жребий сравнительно с тем, о чем я мечтала…»
Тем же утром она вышла на берег Оки, где некогда ее любимый учитель вдохновенно читал ей стихи.
«Стадо паслось на берегу, солнце начинало всходить и ветер приносил волны к ногам моим. Я молилась за Жуковского, за мою Китти! О, скоро конец моей жизни — но это чувство доставит мне счастие и там. Я окончила мои счеты с судьбой, ничего не ожидаю более для себя и совершенно счастлива… Катя еще так мала, а я стара — и так для меня нет будущаго!»
Это пишет прелестная молодая женщина, которую многие считали прототипом пушкинской Татьяны.
Она пришла в церковь, где говела впервые восьми лет от роду. Волнения этого утра оказались ей не по силам — она рухнула на каменный пол… Когда Маша открыла глаза, над ней склонялось доброе лицо доктора — того самого, что лечил ее в детстве. Оправившись, она добралась до Муратова. Сидя в бывшей комнатке Жуковского, за его столом, она и принялась за письмо Зейдлицу:
«Что я здесь чувствую — нечего и говорить Вам. Когда в воскресенье вечером, часов в 10, мы в последний раз меняли лошадей, я хотела посмотреть, кого первого я встречу по дороге в Муратово, какой предмет обрадует меня более всего? В одном месте вышла я из экипажа — и вижу: на прекрасном, темно-синем Орловском небе блестит во всей красоте Большая Медведица. Я сочла это хорошим предзнаменованием».
В Муратове Машу ждало письмо Жуковского, и она тут же, в его кабинете, села за ответное письмо. Как и все ее последние письма, это было откровенное, восторженное письмо любящей женщины. Куда девалась ее затаенная сдержанность? И к чему ей теперь таиться — она чувствует приближение смерти, да и муж ведь давно уже примирился с тем, что есть еще один человек, которого она любит:
«Ангел мой милый, старый мой Жуковский! Письмо твое так меня утешило, что мне бы хотелось на коленях благодарить тебя за него… Меня довезли сюда опасно больную… О, милый, твое письмо возвратило мне все! и прошедшее, и потерянное в настоящем, и всю прелесть надежды… Восхождение солнца встретила я между садом и мельницей… Ты мне отдал все, мой ангел! Теперь нет для меня горя! и в Муратове я теперь счастлива!.. Твоя комната, с письмом твоим в руках, есть мой рай земной!.. Душенька, не рассердись за это письмо! крепилась, крепилась, да и прорвалась, как дурная плотина, вода и бушует, не остановишь! Из окна большой твоей горницы виден твой холм с своим тростником и твоя деревенька… Теперь все в этом кладбище ожило, все говорит: «Прошедшее — твое!..» В Муратове опять все — счастие… С каким наслаждением домолюсь тихомолком до тех пор, покуда из него вынесут!.. Тебе, или лучше сказать, в тебя я привыкла верить, с тех пор как знаю, что такое вера. Я знала, что я тебе была. Вообрази же, каково переносить твою видимую холодность».
Итак, Муратово, овеянное воспоминаньями, предстало больной Машеньке земным раем:
«Здесь прекрасно, но прекрасно как на украшенной Божьей ниве. Тьма цветов, и среди них бегает в неописанном восторге Катя… Мне здесь хорошо, тихо и грустно; целый день я занята, а вечером благодарю Создателя. Как спокойно, как уединенно чувствуешь себя здесь, и однако же все так говорит душе, что право сама теряешься в своих мыслях».
А мысли эти все чаще и чаще о близком расставании, о Тамошних встречах:
«Ночевали мы в имении моего незабвенного друга Плещеевой — я тотчас навестила ее могилу. Ночь была чудная, небо звездное — и от полноты души я повторяла «Три слова веры» Шиллера. На могиле дорогого, добродетельного существа жизнь получает свою цену, потому что чувствуешь, что там можно быть снова вместе! Мы пробыли в имении их до самого утра; с трудом могла я обойти все места, которыя мне напоминали покойницу. Она ведь любила меня, как дочь свою».
…А Жуковский тем временем продолжал свое странствие по Европе. Самое большое впечатление произвели на него могучие горы Швейцарии. В восхищение привел вид, который открылся с Сен-Готарда: здесь природа «ни с чем знакомым не сходствует; кажется, что стоишь на таком месте, где кончается земля и начинается небо…». И снова горные вершины, озера, зеленые долины, облака, облака, туманы в расселинах гор, игра света на озерной глади, невероятные горные рассветы и закаты…
