Чаще, чем в других кампаниях, Наполеон страдал в Москве бессонницей. Он среди ночи вставал, надевал халат и ходил взад и вперед по кабинету. Услышав его шаги, дежурные адъютанты вскакивали, готовясь к тому, что император позовет кого-нибудь из них отдать приказ или просто поговорить.
Но император молчал, думая свою невеселую думу.
Когда же ему удавалось проспать до утра, Наполеон вставал с бледным, измятым лицом, – видимо, сон не приносил ему нужного отдыха и покоя и пробуждение к той же невеселой действительности угнетало его.
По утрам Наполеон был особенно раздражителен и по пустякам набрасывался на свиту и маршалов.
Раньше его обед продолжался не более пятнадцати минут, а теперь он растягивался до полутора часов. За столом император не становился общительнее и веселее. Он сидел, словно не замечая ничего вокруг, но не уходил из-за стола. Раза три в неделю Наполеон приглашал к обеду вместе с маршалами нескольких дивизионных генералов.
Но все это ничуть не рассеивало его тяжелого раздумья.
Время шло, а от Александра I не было письма. Наполеон чувствовал, что этот византиец не удостоит его ответом.
Всем было ясно: зимовать в Москве нельзя, придется уходить, самим оставлять древнюю русскую столицу. Оказалось, что войти в нее было гораздо легче, нежели выйти из нее.
Как уйти? Как отступать, если «великая армия» привыкла только завоевывать и наступать? Это окажется бегством!
Отступление невозможно – до такой степени оно противоречило гордости Наполеона, его блестящим успехам, всей боевой полководческой деятельности.
И как это отзовется во Франции и во всей Европе? Оно развеет обаяние его непобедимости, ослабит узы, в которых он держит всю Европу.
Москва – это не только военная позиция, но и позиция политическая. А в политике никогда не надо отступать, не нужно признавать своих ошибок – это подрывает уважение.
Что вся русская кампания была сплошной ошибкой, он уже ясно видел. Савари мог не подсказывать императору, что «неосторожно было так далеко углубляться в Россию!».
Войска еще не утратили веру в Наполеона, они привыкли к его непогрешимости. Они видели, понимали сложность положения армии, но надеялись: император все предвидит, всегда найдет выход из любого обстоятельства.
И Наполеон тщетно искал выход.
Император приказал каждый вечер зажигать по две свечи около его окна, чтобы солдаты говорили: «Смотрите, император не спит он заботится, думает о нас! Он всегда за работой!»
Для того чтобы поднять дух войск, Наполеон заплатил жалованье армии русскими медными деньгами, которые, однако, никто из солдат не хотел брать, и сфабрикованными по приказу Наполеона фальшивыми русскими ассигнациями, от которых было столько же проку, как от медных. Солдаты ничего не покупали, а все, что попадалось, брали бесплатно, и обманывать, в сущности, было некого.
Через Бертье и маршалов Наполеон велел распустить разные слухи, чтобы хоть немного успокоить возбужденных солдат.
То говорили о походе в Индию, прельщали сказочными богатствами этой чудесной страны, и солдаты гадали, за сколько месяцев будут доходить из Индии письма во Францию. То утверждали, будто маршал Макдональд взял приступом Ригу, захватил и сжег Петербург, а русский император Александр I умер от огорчения. Другие спорили, говоря, что не Макдональд взял Петербург, а шведы, и что Александр I вовсе не умер, а удрал в Сибирь. И все божились, будто из Вильны идут новые дивизии маршала Виктора с зимней одеждой, хлебом и что к весне в армии будет снова шестьсот тысяч человек, как при переходе через Неман.
Болтуны и легковеры хвастались:
– Если русские не заключат зимой мир, то Наполеон прогонит их в Азию, восстановит Польшу, устроит новые герцогства: Смоленское, Петербургское, Курляндское, Московское.
Более предусмотрительные и благоразумные отвечали на это так:
– Зачем нам Виктор, когда самим здесь нечего жрать?
– Наши беды только начинаются, а впереди – зима!
Наполеона угнетало то, что он не имел никаких сведений о России. Все его шпионы – генерал Сокольницкий, Даву и лейтенант легкой гвардейской кавалерии Вандернот, который следил за поляком Сокольницким, – не могли доставить свежих новостей.
Наполеон считал русскую кампанию наиболее тщательно обдуманной и подготовленной, а на деле получался провал.
Чтобы успокоить армию, отвлечь ее от невеселых мыслей, Наполеон велел организовать в Москве театр из оставшихся актеров французской труппы. Театр устроили на Никитской, в великолепном доме Позднякова, уцелевшем от пожара, но, конечно, разграбленном дочиста. Актеры и актрисы, ограбленные своими же земляками, были одеты кое-как, занавес сшили из парчи, вместо люстры повесили паникадило, взятое из собора, мебель натаскали из дворцов. В театре ставились легкие пьесы: «Игра любви и случая», «Три султанши», «Притворная неверная» и другие.
Дом Позднякова был светлым маяком среди темной, мрачной московской ночи: он горел огнями. По Никитской тянулись всевозможные экипажи ехавших в театр генералов и офицеров. Вокруг дома стоял караул от разных полков и бочки с водой: боялись, чтобы русские не подожгли театр. В первых рядах партера сидели солдаты гвардии. Генералы и офицеры занимали ложи. В театре было много разряженных женщин.
Сам Наполеон не бывал в театре, но внимательно следил за его деятельностью.
В Кремле пел итальянец Тарквинио, приехавший в Москву из Милана, и играл пианист Мартини, но Наполеон скучал на этих коротких концертах: было не до музыки!
Наполеон делал вид, что очень занят. Он старался издать как можно больше декретов из Москвы, из Кремля, чтобы все видели, как он заботится о Париже, о Франции, чтобы думали, что военные дела идут у него хорошо, если император помнит о всякой мелочи. Он составлял уставы для разных цехов – булочного, аптекарского – и целых три вечера посвятил рассмотрению устава Театра французской комедии в Париже.
В тот вечер, когда Наполеон собирался подписать декрет об устройстве театра, он разговорился с Нарбонном.
Луи Нарбонн, внебрачный сын короля Людовика XV, служил при своем брате Людовике XVI военным министром, а теперь, в пятьдесят восемь лет, был адъютантом Наполеона. Наполеон отличал его за светскость и остроумие и любил вести с Нарбонном «умные» разговоры. Это не сын бочара Ней, не Виктор – сын какого-то сторожа, не Удино – сын пивовара, а все-таки – пусть и незаконный, но сын короля! С Неем или Мюратом не поговоришь о высоких материях. Хотя Наполеон дал им титулы герцогов и принцев, но дальше сабельного клинка или штыка они ничего не знают.
А с Нарбонном можно говорить о чем угодно.
